всем местам, где письма и посетители были предметом удивления, событиями, нарушавшими монотонность повседневной рутины. Как объяснял в 1858 г. жандарм в Лурде, "все необычное - редкость и вызывает интерес, когда появляется..... Любопытство, внезапно вызванное из своего поста, долго питается [этим явлением], так как его меню редко меняется". Именно так говорил Эмиль Гийомэн о жизни в своем Бурбоннэ полвека спустя, а Ж.Х. Рикар - о жителях одиноких Ландов, которые он посетил примерно в то же время. Это объясняет интерес, который вызывал незнакомец, гостеприимство, которым он (порой) пользовался, а также подозрительность, с которой он неизбежно сталкивался.
В этом отношении особенно много свидетельств, отражающих шок и непонимание путешественников, не понимающих, почему соотечественники - как правило, их соотечественники - должны так негативно реагировать на, казалось бы, естественные для них действия или просьбы. Штабс-капитан, проводивший рекогносцировку дороги из Нанта в Ванн в 1822 г., сожалел, что не может сообщить никаких положительных сведений, так как не смог добиться от жителей "по причине их подозрительности к тем, кто задает им вопросы, если [спрашивающие] им неизвестны". Во времена Второй империи мы слышим ту же песню в Лоте ("jaloux des étrangers"), и нам говорят, что за рекой Лот, в Авейроне, дела обстояли еще хуже. В 1877 г. в Плелане (Иль-и-Вилен) жители были "невежественны и подозрительны". А накануне войны Перигурден все еще казался "подозрительным и близким к чужакам".
Но разгадка приходит очень рано, если, конечно, есть желание ее уловить: крестьяне Пюи-де-Дем, писал офицер в 1827 г., не желали предоставлять информацию, опасаясь, что она будет использована против них". В Авейроне местные жители либо вообще отказывались предоставлять какую-либо информацию, либо давали недостоверные ответы, поскольку неизбежно принимали вопрошающего незнакомца за фискала или другого представителя власти. Их подозрительность была такова, что, согласно отчету 1836 г. на Лозере и Авейроне, что зачастую даже в трактире нельзя было ничего купить. В 1840 г. один офицер назвал жителей окрестностей Кламеси глупыми, поскольку они никогда не могли дать ему прямого ответа на вопрос, куда ведут дороги. В районе Мезенк близ Сент-Агрева любой незнакомец в городской одежде мог прийти только для вручения судебного приказа или сбора налогов. "Крестьянин крайне подозрителен, незнакомец не может рассчитывать на помощь даже за деньги, а на самые незначительные вопросы редко получает ответ". Автора этого сообщения приняли за колдуна, когда он нарисовал план Кастельно в Лот-и-Гаронне, был арестован группой вооруженных людей и освобожден только после долгих мучений. Неужели враждебно настроенные люди приняли его за колдуна?
В Бретани туземцы, как их называли вплоть до Третьей республики, оказались достаточно покладистыми, но неприветливыми. "Они не говорят по-французски, не хотят говорить по-французски, и от них невозможно добиться никакой информации", - сообщал в 1873 г. один из офицеров из Морбиана. Даже в динанском округе Сет-дю-Норд, где говорили только по-французски, местные жители "приветствовали незнакомцев с подозрением и почти всегда отказываются дать им любую информацию, которая может им понадобиться" (1877). Еще в 1890-х гг. одного английского путешественника в долине Тарн неоднократно принимали за какого-то шпиона и спрашивали его документы. Люди между Альби и Сент-Африком и особенно между Арте и Мийо показались ему чрезвычайно грубыми и относились ко всем незнакомцам с подозрением. Подозрительный и замкнутый с незнакомцами, открытый и откровенный только со своими сверстниками, - так охарактеризовал своих соотечественников Перигурдин, - но "стоит только заговорить на его языке, и знакомство состоится". Но это было легче сказать, чем сделать. Неудивительно, ведь трудности общения были столь велики, что все незнакомые французы или англичане оставались "иностранцами".
"Самая незначительная из наших деревень, - писал один из местных историков Вар, - считает себя pays по своему языку, легендам, обычаям, укладу". Неудобный и непереводимый термин pays имеет фундаментальное значение "родная земля" и относится скорее к местной, чем к национальной территории. Именно в этом смысле его употребляет большинство французов, применяя его то к большим, то к меньшим регионам, иногда к провинции, иногда к ограниченной долине или равнине, а также к соотечественникам, разделяющим эту ограниченную родину. Платой может быть административное деление (но редко), целый регион (Перигор, Марш, Кверси) или просто (чаще всего) приход или деревня. Рамуз объясняет, что кантон Во - это прежде всего pays de Vaud, каким бы маленьким он ни был, поскольку он представляет собой единое целое и при необходимости самодостаточен. Прежде всего, pays - это этнос, члены которого имеют нечто общее - опыт, язык, образ жизни, что отличает их от других. Возможно, именно поэтому гильдии подмастерьев использовали этот термин для обозначения всех членов своих обществ. Понятие общей принадлежности и братства, которое заставляет потомков одной и той же платы называть друг другу тоже платят, была перенесена с локальной на профессиональную группу, так что члены одной гильдии тоже платили в рамках ограниченного субъекта. Смысл был понятен. Поэтому и большинство французов долгое время не думали называть Францию своей pays - пока то, чему их учили, не совпало с опытом.
Долгое время этот опыт подтверждал скорее различия, чем сходство. "Каждая земля - своя война, каждая плата - свой аспект, каждая деревня - свой язык, каждое место - своя речь, каждый дом - свои пути", - поется в одной юго-западной песне. "Смени деревню - смени язык", - гласит лимузенская пословица. Такие два региона, как Лангедок (Верхняя Гаронна, Арьеж, Тарн, Тарн-и-Гаронна) и Гасконь (Герс, Лот-и-Гаронна, Жиронда), отличались редкими человеческими и торговыми контактами; языковыми различиями, делавшими гасконцев и лангедокцев взаимно неразборчивыми; отдельными политическими тенденциями, сельскохозяйственными орудиями, даже породами скота. Гасконь смотрела на Бордо, Лангедок - на Ту-луз. Расстояние не имело большого значения. Ауш находится в 77 км от Тулузы, Бордо - в 186, но из 11 почтовых дорог, отходящих от Тулузы в 1840-х годах, только одна шла в Герс, да и сегодня из Тулузы на запад уходит только одна железнодорожная ветка. В Бретани имена Леона, Корнуайя и Трегорруа были так же хорошо знакомы, как и входящие в них департаменты, и отличались друг от друга гораздо больше, чем Сет-дю-Норд от Финистера. Настоящая вражда существовала между Нижней и Верхней Бретанью, разделение на основе кельтской речи на западе и французского диалекта на востоке. Бретонцы и галлосы недолюбливали и презирали друг друга, оскорбляли друг друга и своих женщин и были едины только в своей искренней неприязни к французам, особенно к норманнам, которые с интересом отвечали на эту неприязнь. В 1873 г. бретонские паломники на Мон-Сен-Мишель подверглись угрозам и
