сентября, показательно в нескольких отношениях. Клаузевицкие ученые, например, утверждают, что кустарное производство книг об изменении характера войны объясняется фундаментальным непониманием ее природы. Они утверждают, что бинарные категории войны и мира, комбатанта и гражданского лица, внутри и вне государства не распались друг на друга (Stoker and Whiteside 2020). Напротив, модные ярлыки, которые доминируют в современном мышлении о войне - гибридная, серая или лиминальная война - фокусируются на том, как ведется война, тогда как следовало бы сосредоточиться на политических целях, ради которых она ведется. Аналитики слишком сосредоточены на том, насколько масштабна война или какое оружие используется. Вместо этого они должны думать о том, почему государства вступают в войну и ради чего она ведется.
Фокус на том, как ведутся войны, неизбежно приводит к ситуации, в которой "тактическое становится политическим, в результате чего смысл войны становится самой войной" (Stoker 2019). Если война становится самоцелью, то неудивительно, что она вечна. Она вечна, потому что аналитики не понимают, что нужно сделать, чтобы определить политическую цель, а затем разработать, как согласовать использование военной силы для ее достижения. Это происходит потому, что они не понимают и не заинтересованы в определении политической цели войны и, следовательно, не могут сказать, как выглядит победа. Таким образом, для клаузевицев анализ ограниченной войны, в котором не взвешиваются затраты и выгоды по отношению к преследуемой политической цели, ведет лишь к политической и военной несогласованности.
По мнению теоретика-стратега Дональда Стокера, траектория развития мышления в области ограниченной войны имеет долгую историю, которая берет начало в первые годы холодной войны и продолжает формировать анализ после 11 сентября. В связи с возможностью обмена ядерными ударами между Соединенными Штатами и Советским Союзом, работы ключевых американских теоретиков-стратегов, таких как Бернард Броуди, Роберт Осгуд и Томас Шеллинг, были направлены на сдерживание конфликта в попытке предотвратить эскалацию войны до уровня атомного холокоста. Эти мыслители предпочитали строить свой подход к ограниченной войне с учетом возможности уничтожения человечества, чтобы малые войны не переросли в большие. При таком рассмотрении важно было ограничить политическую цель войны, чтобы избежать конфронтации. Вместо этого война была актом сигнализации, когда у воюющих сторон были общие интересы, по которым они пытались договориться о приемлемых результатах войны (Stoker 2019), чтобы предотвратить эскалацию.
Возникает вопрос, почему западные лидеры не смогли принять военные стратегии, которые привели бы к достижению политической цели войны. Одна из причин этого заключается в том, что политические лидеры не смогли должным образом определить соответствующие цели войн, которые они решили вести. Вместо этого, изолированные от реальности своих решений плохой стратегической теорией, повторяемой учеными и внешнеполитическим истеблишментом, они хеджируют и надеются избежать информирования общественности о том, почему военная сила используется именно так, как она используется. В результате происходит ненужная трата ресурсов и бессмысленная гибель мирных жителей и солдат. Это означает, что "у западных демократий есть глубокая проблема: их политические и военные лидеры слишком часто не понимают, как думать о ведении войн, и поэтому не ведут их эффективно" (Стокер, 2019). Еще хуже то, что они не справляются с этой задачей, по крайней мере, со времен Корейской войны.
Как отмечает ряд комментаторов в связи с разработкой британской стратегии, неспособность мыслить стратегически характерна не только для Соединенных Штатов, но, похоже, является эндемической. Так, например, профессор Хью Страхан пишет, что "стратегическая теория не смогла предоставить инструменты, с помощью которых можно было бы изучить конфликты, которые сейчас ведутся" (Strachan 2008, p. 51). В то же время размышления о политических целях, а не о военных средствах, ускользнули и от британской военно-политической элиты. Поэтому профессора Пол Корниш и Эндрю Дорман возвращаются к первым принципам, пытаясь объяснить взаимосвязь между политикой и военной стратегией в связи с неспособностью правительства Блэра соотнести средства и цели (Cornish and Dorman 2009). Патрик Портер идет дальше и на сайте отмечает, что Британия не смогла "разработать стратегию, которая отражала бы не только ее устремления, но и ее реальные интересы и возможности", объясняя это "интеллектуальным вакуумом в сердце британского государственного устройства" (Porter 2010, p. 6).
После поражений в Ираке и Афганистане это вызвало призывы к улучшению разработки стратегий, хотя различные части военно-политического истеблишмента пытались отвести от себя вину (Ford 2021). Здесь основное внимание уделяется написанию исторического повествования, объясняющего неудачи плохим финансированием или ударом в спину. Это привело некоторых к выводу, что определенная интерпретация стратегического беспорядка, которым стали Ирак и Афганистан, сформировалась в нарратив апологета. Утверждение состоит в том, что политики и государственные служащие не справлялись с работой по достижению победы в войне (Dixon 2019).
Однако в каждом из этих случаев преобладающей реакцией ученых была попытка укрепить клаузевицкую модель и напомнить практикам, что они позволили себе сползти к некачественному мышлению. При этом не ставится под сомнение возможность того, что теория не объясняет практику. Вместо этого, когда политики и вооруженные силы не достигают своих целей, их критикуют за то, что они не соответствуют идеалу. Эта критика еще более удивительна, если учесть, сколько денег США и Великобритания тратят на военно-гражданскую бюрократию, призванную поддерживать клаузевицкую модель принятия решений.
К сожалению, для тех, кто пытается сохранить эти черты старой военной экологии, задача интеграции военно-гражданского процесса принятия решений будет только усложняться по мере того, как цифровизация будет разрушать традиционные модели государственной бюрократии. В основе модели военно-гражданских отношений двадцатого века лежит центральный принцип, согласно которому гражданские лица сохраняют объективный контроль над военными. В свою очередь, гражданские лица не вмешиваются в военные вопросы, касающиеся профессионального пространства и суждений, а службы не вмешиваются в политику (Huntington 1957). Хотя история показывает, что это скорее исключение, чем норма, если эти отношения гармоничны, то у государств есть потенциал для разработки согласованных стратегий. Однако по мере того, как процессы цифровизации охватывают правительственную бюрократию, становится еще меньше уверенности в том, как сохранить эту модель принятия решений. Это связано с тем, что технологи в Кремниевой долине уже разработали платформы, необходимые для передачи ключевых процессов на аутсорсинг в облако, что упрощает, например, ведение складского учета, управление отношениями с клиентами и поддержание производительности виртуальных команд.
Еще более губительно для существующих моделей государственного управления то, что такие компании, как Facebook, создали платформу для управления государством более эффективно, чем само правительство. Когда объем и разнообразие данных, производимых такими платформами, будут подключены к искусственному интеллекту, правительство получит возможность ускорить процесс принятия решений (Harkness 2017). Следовательно, проблемы и решения можно будет выявлять быстрее, помогая правительству организовывать ответные меры в различных сообществах и областях для решения проблем
