кризис терминала медленно оседает, распад Америки кажется скорее политическим реализмом, чем антиутопической фантастикой. Американская гражданская идентичность в значительной степени витаминизирована глобальной властью, как когда-то английский национализм. Возможно, США на несколько этапов отстают от реальных деволюционных или сепаратистских движений. Но линии разлома уже налицо. Жесткое разделение идеологии красных/синих и политики сельских/городских районов в Америке, наряду с дрейфом рабочего класса вправо и отходом белого консерватизма к его этническому ядру, указывает на расколотую нацию.
Сравнительный анализ показывает, что утрата гегемонии как гальванизирующей миссии означала - для Великобритании, а затем для США - медленное выхолащивание национализма как такового. А пустой национализм деградирует в правый популизм. ДЖ. Вэнс в своей книге "Элегия деревенщины" (Hillbilly Elegy, 2016) предполагает, что сельский рабочий класс в США достиг аналогичного перепутья. Безработные и малообразованные белые избиратели - как во времена Тэтчер - присоединились к восставшему правому крылу по культурным причинам, связанным с утратой статуса. Перед лицом национального упадка - или, лучше сказать, перед лицом деклинистского мышления - недовольство рабочего класса переходит в популизм. Новые левые разработали эмоциональный и культурный словарь для этой упрямой политической модели.
Движениям необходимо отказаться от рациональных апелляций к экономическим интересам. Факты и политика не двигают иголку. А вот национальный миф - да. И пока американский национальный миф коренится в деклинистском мышлении, игла будет указывать назад.
Всплеск популистской энергии в эпоху упадка Великобритании очень похож на Трампизм сейчас. Трампизм одновременно антигосударственный и антибудущий, антиэлитный и антиглобалистский. Он черпает энергию из нативизма и расизма, вспыхивает и разгорается во многих эмоциональных формах - недовольство, отчаяние, тревога, ярость, ностальгия - все это может найти трещины в американской политической системе. Британская культура упадка вводит дрейф американской политики вправо в более полный исторический контекст, особенно в свете понимания "новыми левыми" того, что реальные экономические и социальные потери связаны с воображаемыми политическими причинами. Мышление MAGA и дерегулированная экономика работают в тандеме: реальное неравенство разжигает фантазии о потерях и предательстве. Основной анализ феномена MAGA часто сосредоточен на "брошенных" белых сельских мужчинах. Но чувство утраченного величия - это национальная проблема, которая отражается на гендерных, региональных, расовых и классовых различиях. Она касается каждого, кто чувствует себя приниженным перед лицом стремительных торических перемен.
Нэрн и Холл определили структуру чувств, связанных с загнивающим империализмом, - политические настроения, уходящие корнями в дискурс утраченного национального превосходства.3 Со временем, при реальных экономических переменах, они сжимаются до нативизма. Оно несет в себе параноидальное мышление культуры гегемона в культуру упадка, где она и разлагается. В знаменитом анализе "параноидального стиля" Ричарда Хофстедтера этот феномен назван делом консервативной политики США, но я думаю, что речь идет о более глубоком культурном субстрате - консерватизме, который, так сказать, поражает американских либералов. Я бы назвал это фобической гегемонией. Фобическая гегемония означает страх и тревогу, порожденные ожиданием потери глобальной власти и привилегий. Тревога всегда преследовала американскую власть: для тех, кто находится на самом верху, перемены могут означать только потерю. Фо-бическая гегемония была темной изнанкой и викторианской уравновешенности, и уверенности времен холодной войны. Параноидальный стиль - это не просто черта американского консерватизма середины века. Это неотъемлемая черта политической культуры сверхдержав.
Увы, это также характерно для культуры бывших сверхдержав. Иными словами, это не просто гротескное проявление национализма эпохи Трампа. Его корни гораздо глубже. Когда реальная власть ослабевает, фобическая гегемония придает политическую форму широким общественным переживаниям по поводу утраченного величия. Высокий индекс согласия-конформности начала холодной войны продолжает жить как симптом даже тогда, когда его политические основания исчезли. Политика консенсуса времен маккартизма, сформированная "красными страхами" и другими расовыми дискурсами о врагах внутри и вне страны, закрепила "американский образ жизни", который был одновременно хрупким и непобедимым. Такая культура не терпит инакомыслия. Как отмечает Стюарт Холл, после того, как общество "загипнотизировано консенсусом", оно теряет способность к демократическим дебатам без паранойи (Hall 23). Паранойя формирует деклинизм как консервативную силу; это токсичная реси-денция фобической гегемонии. Вопросы об американском превосходстве и национальной добродетели - это не благородный протест, а зловещее предательство. Паранойя - это нарыв, который гегемония оставляет под кожей англо-американского политического тела.
Приходские нативизмы и белые национализмы, действующие под прикрытием Трампизма в Республиканской партии, повторяют расистские настроения в британской политике, которым послужила Тэтчер. В наши дни рефлекторный язык американского превосходства все больше становится достоянием расовой секты, белых националистов, происходящих от расовой касты, белых граждан (Вилкерсон). Новые белые национализмы в США - это придуманные расистские традиции. Они не являются естественным выражением "опыта пионеров" или эманацией так называемого мышления "Потерянного дела" со Старого Юга. Что бы ни говорили их иконографии, новые белые националисты возникли в горниле деклинистов. Их интернет-нацеленность на дезаффилированных молодых белых мужчин была сознательной стратегией, задуманной и осуществленной Стивом Бэнноном при донорской поддержке республиканского истеблишмента. Бэннон и Трамп - это американский симптом загнивающего деклинизма, как и Энох Пауэлл в преддверии Тэтчер. И, как справедливо отмечает Панкадж Мишра, медиаимперия Мердока поддерживала белый национализм в обе эпохи по обе стороны Атлантики.
Когда язык утраченного величия оказывается недостаточным для разжигания нативистского гнева, за дело берется язык черной преступности и беззакония. Стюарт Холл и его коллеги установили значительную и резкую связь между эпохой Тэтчер и Трампа: полицейское насилие против чернокожих как симптом упадка. Не случайно фаза упадка и доминирования в истории США, начиная с 1970-х годов, соответствует войне с наркотиками и массовому увеличению числа небелых заключенных. После десятилетий растущего неравенства и относительного упадка американская элита молчаливо приняла модель господства и контроля, а не социального согласия.
Расистские основы нового общества контроля были предсказаны и выявлены британскими "новыми левыми" пятьдесят лет назад, в эпоху их национального упадка. Немногие комментаторы полицейского насилия в США сегодня мыслят так же системно и исторически, как Холл и его команда в книге "Полицейский кризис", когда они связали расовое освещение преступлений с национальным упадком: "Мы считаем, что природу реакции на "ограбление" можно понять только с точки зрения того, как общество - в особенности альянсы правящего класса, государственный аппарат и СМИ - отреагировали на углубляющийся экономический, политический и социальный кризис" (306). Подобные аргументы становятся все более актуальными в Америке, особенно по мере того, как становятся все более заметными связи между дефицитом, статусной тревогой и моральной паникой белых. Полицейское насилие в эпоху Трампа побудило широкий и растущий сектор общественности рассматривать проблему как проблему социальной справедливости, а не закона и порядка. Комментарии СМИ о городской преступности, похоже, освобождаются от старых
