только либо правильно, либо неправильно. Он играл на скрипке в составе другого струнного квартета. Пирс полностью попал под его влияние.
Пирс и Алекс были на равных. Но с Тобиасом казалось, будто Пирс получал команды от старшего по званию, и этот невидимый пятый все время находился среди нас. В тот странный и беспокойный период я понял, насколько хрупки, при всей их силе, связи между нами.
Пирс всегда был и остается очень естественным музыкантом: очень сосредоточенным, очень дисциплинированным, но при этом совсем не ограниченным в своем подходе к музыке. Когда он что-то играет, он следует не только структуре, но и настроению. Под влиянием Тобиаса он стал одержимо, слепо следовать теории: чем является произведение, чем оно должно быть, чем оно не может не быть.
Такт, или фраза, или пассаж имели единственно возможный темп, которого надо было придерживаться, несмотря ни на что. Наша работа заключалась в том, чтобы буквально реализовать то, что написано в нотах. Любая возникшая идея, ритмическая свобода, творческие причуды — все, что меняло образец, — вызывало у Тобиаса отвращение. В нашей музыке пропало творчество, мы достигли безжизненной четкости.
Пирс играл против своей натуры, и это было адом для всех остальных. Свобода, позволявшая идти от минуты к минуте, исчезла, была изгнана и никогда не возвращалась. Иногда казалось, будто играет и спорит Тобиас, а не Пирс. Сложно объяснить даже по прошествии времени, но это было немного как в фильме «Вторжение похитителей тел»29.
Эллен не могла понять, что стряслось с ее братом. Тобиас был странным — он будто не имел собственной личности, только ум во власти сильных и серьезных идей, и, как следствие, он был полной противоположностью Алексу. Даже Билли, несмотря на его интерес к теории, был глубоко несчастен. Он воспринимал влияние Тобиаса как необходимость покоряться чужой воле. Репетиции стали мучением. Иногда за три часа обсуждений не было сыграно ни одной ноты. Это выплескивалось и в нашу жизнь. Квартет чуть не распался, и это бы случилось, если бы все так и продолжалось дальше. Эллен хотела уйти из квартета, чтобы не потерять брата окончательно. Однажды, когда мы гастролировали в Японии, она сказала, что уйдет, как только мы вернемся из турне. Но по прошествии чуть больше года жар спал. Пирс как-то изгнал из себя Тобиаса, и не только Пирс, но и все мы постепенно вернулись к самим себе.
По возможности мы никогда не упоминаем Тобиаса. Мы уклоняемся от разговоров о нем, но мы не готовы забыть опыт того года и боль, к которой мы оказались не готовы.
Многие музыканты — играющие в оркестрах или внештатные — смотрят на квартетистов как на странную, маниакальную, рефлексирующую, отдельную породу, все время путешествующую в экзотические места и вызывающую будто бы заслуженное обожание. Если бы они знали цену такого вовсе не гарантированного восхищения, они бы не особенно завидовали. Помимо наших хлипких финансов и беспокойства насчет ангажементов, наша взаимная близость чаще, чем мы готовы признать, ограничивает наши личности и делает нас страннее, чем мы есть на самом деле. Возможно, наше пребывание на высоте музыкальной пирамиды похоже на головокружение из-за нехватки воздуха.
2.16
На моем автоответчике несколько сообщений от Виржини. Звоню ей и попадаю на ее автоответчик. Поздно ночью, когда я почти заснул, звонит телефон.
— Почему ты мне не позвонил в Рождество? — спрашивает Виржини.
— Виржини, я же сказал, что не буду звонить. Я был на севере.
— А я была на юге. Телефоны как раз для этого.
— Я тебе сказал, что не буду звонить, что хочу побыть один.
— Но я-то как могла поверить, что ты и вправду будешь таким ужасным?
— Тебе было хорошо — там, где ты встречала Рождество? В Монпелье? В Сен-Мало?
— В Нионе, конечно же, с моей семьей, как ты прекрасно знаешь, Майкл. Да, мне было хорошо. Очень хорошо. Я не нуждаюсь в тебе, чтобы мне было хорошо.
— Да, я знаю, Виржини.
— Чем дальше, тем меньше я тебя понимаю.
— Виржини, я почти заснул.
— О Майкл, какой ты зануда, — говорит Виржини. — Ты все время «почти заснул». Такой занудный старый пердун, — гордо добавляет она.
— Виржини, ты перебарщиваешь с английскими идиомами. И да, я об этом думал — я на шестнадцать лет тебя старше.
— Ну и что? Ну и что? Почему ты все время говоришь, что не любишь меня?
— Я этого не говорил.
— Нет, но ровно это имеешь в виду. А тебе нравится меня учить?
— Да, когда ты занимаешься.
— И тебе нравится со мной разговаривать?
— Да, когда это не слишком поздно.
— И тебе нравится заниматься со мной любовью?
— Что?.. Да.
— Я рада. Я занималась по два часа в день, когда была во Франции.
— Любовью?
Виржини хихикает.
— Нет, Майкл, глупый, на скрипке.
— Умница.
— У нас завтра урок. Ты увидишь, как я продвинулась.
— Завтра? Слушай, Виржини, насчет завтра — может, мы отложим на пару дней?
— Почему? — Слышно, что она надула губы.
— Помнишь тот бетховенский струнный квинтет, про который ты мне рассказала? Мне удалось достать ноты, и мы послезавтра будем его репетировать, но до этого я хочу его как следует посмотреть.
— О, так это прекрасно, Майкл! Почему бы мне не присоединиться к вам?
— Виржини, погоди секунду...
— Нет, слушай. Ты будешь вторым альтом, ты все время говоришь, что скучаешь по альту, а я буду второй скрипкой.
— Нет, нет, нет, нет! — кричу я, отмахиваясь от этой мысли, как от пчелиного роя.
— Почему так резко, Майкл?
— Просто... Пирс уже нашел кого-то.
— Но я только предложила, — отвечает Виржини в замешательстве.
Какой же я жестокий дурак! Но я не собираюсь ухудшать дело объяснениями.
— Майкл, — говорит Виржини, — я тебя люблю. Ты этого не заслуживаешь, но это так. И я не хочу тебя завтра видеть. Я не хочу тебя видеть, пока ты не сыграешь эту дурацкую музыку. Я рассказала тебе о ней. Ты даже не верил, что она существует.
— Я знаю, знаю.
Виржини кладет трубку, не попрощавшись и не пожелав спокойной ночи.
2.17
Мы встречаемся у Эллен, чтобы играть бетховенский квинтет. Накануне я провел день, изучая партитуру и свою партию.
Ни Пирс, ни я не возвращаемся к нашему разговору. Я принял статус-кво второй скрипки даже в этом квинтете. Партии квинтета были розданы, и мы настроились. Второй альт — Эмма Марш, которую Пирс знает со студенческих дней в Королевском колледже музыки. Она низенькая, полная, милая девушка, у нее свой квартет, так что она хорошо с нами сыграется. Билли и Эллен смотрят друг на друга и с драматическими жестами раздвигаются, чтобы дать ей место.
— Со всеми повторами? — спрашивает Эллен.
— Да, — отвечаю я.
Билли изучает свои ноты с громадным интересом и просит посмотреть всю партитуру. В квинтете он играет почти непрерывно, не так, как в изначальном трио, но часть более высоких лирических тем отданы Эллен.
Пирсу явно не по себе. Ну и хорошо.
До этого я никогда не чувствовал себя несчастным из-за моего положения второй скрипки. Я согласен с тем, кто сказал, что по-настоящему она должна называться «другая скрипка». Она играет другую роль, не меньшую: более интересную, поскольку более разнообразную. Иногда она в самом сердце квартета, как и альт, иногда поет с лиризмом, равным первой скрипке, но в более сумрачном и непростом регистре.
Сегодня, однако, я несчастен и огорчен. Я должен был отвыкнуть от мысли и надежды сыграть то, что считал своим. Пирс не может себе даже вообразить, с каким хладнокровием я бы проткнул его отравленным концом моего смычка. Я никогда не думал, что он будет таким неуступчивым.
Но вот он выдыхает свои первые легкие ноты, и мы трогаемся, allegro с большим brio30.
Через минуту я забыл все свое недовольство, все положенные мне права и блага. Они не имеют отношения к этой прекрасной, жизнерадостной музыке. Мы играем первую часть без остановок и ни разу не запутываемся. В конце Пирс играет удивительные потоки быстрых восходящих и нисходящих гамм, потом следует грандиозный резонирующий аккорд всех пяти инструментов, и все завершается тремя более мягкими аккордами.
Мы смотрим друг на друга, сияя от счастья.
Эллен качает головой:
— Как же получилось, что я никогда этого не слышала? Как же этого никто не знает?
— Это восхитительно! — все, что может
