общежитии, он возвращался через минуту или две сказать, что ее нет. Ответа на мои письма не было. Пару раз я думал поехать в Вену, но у меня почти не было денег, и я по-прежнему боялся столкнуться с памятью о моем крахе, боялся присутствия Карла Шелля и того, как Джулия может ответить на любые мои объяснения. К тому же начались летние каникулы, и она могла быть где угодно. Прошли месяцы. В октябре начался семестр, а от нее по-прежнему не было ответа.
Острота потери со временем сменилась в Лондоне тупым оцепенением. Вскоре я утратил надежду, а вместе с ней утихла режущая тоска. Две трети моей жизни были еще впереди. Я записался в агентство, которое находило мне временную работу. Через год меня взяли в оркестр «Камерата Англика». Я играл, я выжил. Даже скопил немного: у меня не было никого, на кого я хотел бы тратить деньги. Я ходил в музеи, галереи, библиотеки. Всюду ходил пешком. Я познакомился с Лондоном и его жизнью, но не чувствовал себя в нем менее чужим. Моя душа была не здесь — то ли на севере, то ли на юге. В картинах, которые я видел, в книгах, которые читал, я вспоминал Джулию, ведь во многом она была у истоков моего становления.
Когда я слушал музыку, часто это был Бах. Это ведь с ней, благодаря ее игре, мои чувства к Баху переросли из восхищения в любовь. Иногда они с Марией играли его сонаты для виолы да гамба, иногда мы с ней исполняли его музыку для скрипки и клавира, несколько раз она даже усаживала меня у левого края фортепиано играть на басовых клавишах ту партию, которую органист играл бы ногами. Одна хоральная прелюдия, «An Wasserflüssen Babylon»32, потрясла меня, прямо когда мы ее исполняли. Когда она играла одна, сама себе — сюиту, или инвенцию, или фугу, — я полностью отдавался Баху. И ей.
Я спал с другими женщинами до нее, и у нее раньше был бойфренд, но я стал ее первой любовью, как и она моей. С тех пор я никогда не любил. Но я так и не разлюбил ее — ту, какой она была, или, как я понял позже, ту, какой я ее затем представлял. Но кем она стала теперь, кто она теперь? Я привязан к ней с такой безумной верностью... А ведь она могла полностью измениться. (Но могла ли? Могла ли она действительно сильно поменяться?) Она могла начать меня ненавидеть за то, что я ее покинул, она могла меня забыть или научиться специально изгонять меня из своей памяти. Сколько секунд или недель я продержался в ее мыслях после того, как она видела меня в том автобусе?
Как она могла меня простить, если я не могу простить сам себя? Когда слушаю Баха, я думаю о ней. Когда играю Гайдна, Моцарта, Бетховена или Шуберта, я думаю про их город. Она показала мне Вену, любой шаг или камень в том городе связывает меня с ней. Я не был там десять лет. Но весной мы должны туда ехать играть, и я знаю, что ничто не сможет облегчить мою боль.
2.19
Последние месяца три за нами повсюду следовал странный тип — на редкость прилипчивый поклонник. Сначала мы приняли его за безобидного энтузиаста: галстук, очки на веревочке, пиджак, какой носят ученые. Он появлялся то здесь, то там, приветствовал нас за кулисами, платил за всех в барах, увязывался за нами, со знанием дела рассуждал о том, что мы играли, настаивал, приглашая нас в ресторан. Мы выкручивались как могли. Эллен беспокоилась больше всех нас и даже пару раз очень резко его отбрила, хотя это было совсем не в ее характере. Иногда он буквально дрожал от возбуждения, но то, что он говорил, было такой странной смесью чепухи и смысла, что было сложно совсем не обращать на него внимания. Когда он сказал, что знает, как квартет обрел свое имя, Пирс был раздосадован: это должно было оставаться нашим секретом.
Прошлым месяцем прилипчивый поклонник полностью захватил и расстроил вечеринку после нашего концерта в Йорке. Ее хозяин, имевший отношение к местному музыкальному обществу, позвал домой несколько человек на ужин. Наш поклонник, последовавший за нами так далеко на север, был принят за нашего друга. Он прилепился к нам и взял на себя устроение вечера. К изумлению хозяев дома, неизвестно откуда появились официанты с едой и напитками — излишним добавлением к уже организованному ужину. Стало понятно, что этот человек совершенно посторонний, но было уже поздно. Он стал кем-то вроде церемониймейстерa, передвигал людей туда-сюда, командовал официантами, просил приглушить свет. Он говорил, пел, чтобы проиллюстрировать свои мысли, танцевал. Он начал сочинять гимн искусству и нашему таланту. Он упал на колени. Тут наш хозяин вспомнил, что завтра у него ранним утром самолет, и с многочисленными извинениями за собственное негостеприимство выпроводил всех на улицу. Поклонник продолжал танцевать на улице, потом сел в машину, привезшую еду, и запел, время от времени сильно кашляя.
Такого безумия он еще не демонстрировал. Мы не знали, что делать.
— Может, проверить, что с ним все в порядке? — спросил Билли, заводя машину.
— Нет, — сказал Пирс. — Мы за него не отвечаем. Он сам о себе позаботится. Я очень надеюсь больше никогда этого урода не встретить.
— Да ладно, Пирс, он безобидный, — сказал Билли. — Ну да, мне жаль наших хозяев.
— Лучше подумай о себе. Сомневаюсь, что нас еще сюда пригласят.
— Ну уж, Пирс, — запротестовала Эллен.
— Что ты во всем этом понимаешь? — взорвался Пирс, поворачиваясь к Эллен с переднего сиденья и пронизывая ее испепеляющим взглядом. — Это ведь я должен буду объясняться с Эрикой и просить ее уладить конфликт. Нельзя сказать, чтобы она хорошо это делала. А если он появится на нашем следующем концерте?
Эллен, похоже, содрогнулась от этой мысли. Я успокаивающе приобнял ее. Почему-то Пирс разозлился еще больше, увидев, как расстроена Эллен.
— Если я его увижу в зале в Лидсе, — сказала она, — я просто не буду играть. Нет, не убирай руку, Майкл. — Она вздохнула. — Я так устала сегодня. Вот вам вопрос: как получить миллион фунтов, если играешь в струнном квартете?
— Начать с десяти миллионов? — сказал Билли.
— Билли, ты жульничаешь, ты уже слышал это раньше, — отозвалась Эллен.
— Унаследовать от тетушки, — пробормотал Пирс, не глядя на Эллен.
Эллен ничего не сказала, но я почувствовал, как напряглись ее плечи.
— Пирс, — сказал я. — Ну хватит уже.
— Дать тебе совет, Майкл? — ответил Пирс. — Не лезь в чужие семейные дела.
— О Пирс, — произнесла Эллен.
— О Пирс! О Пирс! О Пирс! Достало. Выпустите меня. Я прогуляюсь до отеля.
— Но мы уже приехали, — заметил Билли. — Смотри — вот он.
Пирс рыкнул и умолк.
2.20
Февральский вечер. Семь часов тридцать минут. Прозрачный свод над публикой темен. По дороге к нашим стульям глазами я нахожу в зале Виржини. За нами молочно-золотая вогнутая стена, над нами купол, окруженный красивым причудливым рельефом. Мы садимся. Затихают аплодисменты. Мы настраиваемся в последний раз и готовы играть. Пирс поднимает смычок, чтобы сыграть первую ноту. И тут Билли очень громко чихает. Он часто чихает на сцене, к счастью не во время исполнения. По зрительному залу проносится легкая волна доброжелательного веселья. Мы смотрим на Билли, он сильно покраснел и ищет носовой платок в кармане. Пирс ждет несколько секунд, убеждается, что мы готовы, улыбается Билли, опускает смычок, и мы начинаем.
Зимний вечер в «Уигмор-холле», храме камерной музыки. Последний месяц мы интенсивно готовились к этому концерту. Программа проста — три классических квартета: Гайдн, опус 20 номер 6, ля мажор, мой любимый квартет; потом первый из шести квартетов Моцарта, посвященных Гайдну, — соль-мажорный; и наконец, после антракта, бетховенская гонка-марафон, неземной, шутливый, безостановочный, чудесный, выматывающий квартет до-диез минор, который он сочинил за год до смерти и который, так же как в свое время ноты «Мессии» утешили и усладили Бетховена на его смертном ложе, утешил и усладил Шуберта, когда он умирал в том же городе годом позже.
Волны звуков окружают нас по мере того, как мы их создаем:
