единственную повторяющуюся песню.
Я осторожно перегнулась через Джерома, чтобы взять с тумбочки его айпад, и включила там видео, на этот раз увеличив лицо Талии, сделав его хотя бы крупнее, если не четче. Сложно сказать, но она показалась мне раздраженной.
А затем, когда Мерлин произносит прощальную речь, обращаясь к Артуру и Камелоту, она снова смотрит в сторону, почти через плечо. И произносит что-то одними губами; это мне не кажется. Ее губы начинают смыкаться, а затем чуть вытягиваются и округляются, словно образуя шипящий звук. Я почти уверена, она говорит слово «что». Может, какому-нибудь рабочему сцены из моей команды, поднявшему забытый реквизит. Но что могло быть такого важного в тот момент, перед самым ее уходом?
В 2016-м никто из комментаторов не заострил на этом внимания. Их волновала только длительность выхода на поклон, была ли Талия на сцене в ту последнюю минуту. (И еще какой она была красоткой.) Пятидесяти двух секунд, по их мнению, было достаточно, чтобы Талия Кит встретилась с кем-то, ждавшим ее за сценой, и ушла с этим кем-то, потихоньку от всех.
В самом конце пленки: наш прославленный дирижер-оркестра-плюс-музыкальный-руководитель, при бабочке, с дирижерской палочкой в руке, начинает речь, которую никто не слушает: «Спасибо всем! Пока вы не ушли…», но видео пестрит серыми полосами. Скорее всего, он напоминает о регистрации в общежитии или о том, чтобы кто-то вынес мусор.
«Внимание на Гвиневру в последние две секунды, — пишет один комментатор. — Это фляжка? Хочу дружить с Гвиневрой!»
Я ставлю видео на паузу — и да, в руке у Бет серебряная фляжка. Может, она надеялась, что друзья заметят ее, а преподы на зрительских рядах не обратят внимания. А может, Бет уже набралась и ей было без разницы.
Другой комментатор спрашивает, может ли кто-нибудь опознать зрителей, проходящих к выходу мимо камеры.
Еще кто-то пишет: «Если смотрите спецвыпуск „Выходных данных“ 2005, не слушайте никого. СТОЛЬКО ошибок. К тому же ТА... звучит как первый слог „тампона“ или „табака“, а Лестер Холт твердит ТАЙ-лия».
Кто-то отвечает: «Я думала, она ТАЛЛ-ия».
«Не-не-не, — пишет первый комментатор. — Я знал ее сестру».
Еще один комментарий: «Мне от всего этого так грустно». И три плачущих смайлика с синим сердечком.
После этого мне несколько недель снилась не Талия, глядящая куда-то в сторону или что-то спрашивающая одними губами, а фляжка Бет Доэрти. Во снах мне приходилось искать ее и снова прятать. Я держала в руках свою гигантскую папку. Но мои заметки ничего не проясняли.
Театралы умоляли об этом спектакле — постоянно заводили о нем разговор годом ранее, всякий раз, как миссис Росс дежурила в общежитии. В 93-м было Бродвейское возрождение, и даже те из нас, кто не видели его, слышали музыку оттуда, доносившую до нас распад Средневековья, поцелуи на сцене, сказочные партии соло. Мне виделись замковые интерьеры, троны, деревья на шарнирах — ничего замысловатого, никакого плотоядного домашнего растения или въезжающего на сцену кабриолета «Форд-делюкс». Журналисты будущего увидят в этом уйму прозрачных метафор. Школа-интернат — лесное королевство, Талия — чародейка, Талия — принцесса, Талия — мученица. Что может быть романтичнее? Что может быть совершеннее девушки, чья жизнь оборвалась, едва начавшись? Девушка — чистый лист. Девушка — отражение ваших желаний, без примеси ее собственных. Девушка — жертва во имя идеи девушки. Девушка — набор детских фотографий, сплошь отмеченных аурой девушки, которая умрет молодой, словно даже фотограф в третьем классе видел у нее на лице, что эта девушка навсегда останется девушкой.
Сторонний наблюдатель, вуайерист, даже правонарушитель — все они ни при чем, если девушка изначально отмечена смертью.
Зрители это любят — по интернету и телевидению.
Как и вы, мистер Блох: полагаю, вам это тоже на руку.
2
Вопреки ожиданиям, в январе 2018-го я мчалась обратно в кампус в одном из тех старых добрых «синих кэбов», которые когда-то столько раз забирали меня из аэропорта Манчестера. Водитель сказал, что весь день гонял в Грэнби.
— Все куда-то в отпуска разъезжались, — сказал он.
Я сказала:
— По домам на праздники.
Он хмыкнул, словно я подтвердила его скверные подозрения.
Спросил меня, преподаю ли я в Грэнби. Сперва меня поразило, что он не принял меня за школьницу. Но затем я увидела свое отражение в зеркальце заднего вида: собранная взрослая женщина с морщинками вокруг глаз. Я сказала, что нет, не совсем, просто еду преподавать двухнедельный курс. Я не стала объяснять, что училась в Грэнби, что знаю дорогу, которой мы едем, как свои пять пальцев. Я подумала, что не стоит вываливать на него столько информации в таком поверхностном разговоре. Я также не стала ему объяснять, что такое миниместр, посчитав, что это прозвучит как-то мимимишно — он явно ожидал чего-то подобного от всей этой избалованной молодежи.
Это Фрэн предложила мне вернуться. Сама она, можно сказать, не уезжала: после нескольких лет в колледже, в аспирантуре и за границей, она вернулась в Грэнби преподавать историю. Фрэн лесбиянка и живет в кампусе со своей женой, работающей в приемной комиссии, и сыновьями.
Моего водителя звали Ли, и он сказал мне, что возит «эту молодежь в Грэнби с тех пор, как их папаши там учились». Он объяснил, что Грэнби — это такая школа, куда можно попасть только через семейные связи. Мне захотелось сказать ему, что это совершенно не так, но было уже поздно разубеждать его в том, что я тут новенькая. Он сказал мне, что «от этой молодежи столько неприятностей — вы не поверите», и спросил, не читала ли я пару лет назад статью в «Роллинг-стоун». Эта статья («Живи свободно или умри: выпивка, наркотики и утопление в элитной школе-интернате в Нью-Гемпшире») вышла в 1996 году, и да, мы все ее читали. Мы переписывались по электронке из студенческих общаг, негодуя на неточности и допущения — почти так же, как девять лет спустя, когда «Выходные данные» снова взбаламутили все это.
Ли сказал:
— За этой молодежью никакого присмотра. Единственное, что меня радует, у них правило против «Убера».
Я сказала:
— Забавно, я слышала, наоборот. Насчет присмотра.
— Ну, это они врут. Им же хочется, чтобы вы у них преподавали, — скажут что угодно.
Я была в Грэнби всего три раза за почти двадцать три года после окончания. Посетила встречу выпускников, когда жила в Нью-Йорке; пробыла час. Съездила на свадьбу Фрэн и Энн в Старой часовне в 2008-м. А в июле 2013-го приехала в Вермонт на несколько дней и заглянула к Фрэн повидать ее первого малыша. Вот и все. Я не была ни на десятой, ни на пятнадцатой, ни на двадцатой годовщине и пропускала клубные встречи в Эл-Эй. Только когда всплыло это видео с «Камелотом» и Фрэн заманила меня в возникший чат, обернувшийся воспоминаниями о театре, я прониклась ностальгией по Грэнби. Я думала подождать до 2020-го, когда на встречу соберутся мои одноклассницы — наша двадцать пятая годовщина совпадет с двухсотлетием школы. Но потом пришло это приглашение.
К тому же мне нравилось, что всего в двух часах езды, в Школе права Бостонского университета, в том году преподавал Яхав, с которым я крутила отчаянный затяжной междугородный роман. Яхав, высокий, остроумный и невротичный, говорил с израильским акцентом. Наши отношения были не такими, чтобы я взяла и полетела к нему. Но я могла бы оказаться по соседству.
Плюс мне хотелось понять, смогу ли я — несмотря на нервы, на почти подростковую панику — утереть нос девушке, которая когда-то сутулясь пробиралась через Грэнби. В Эл-Эй я знала в теории, что состоялась — преподаватель колледжа, ведущая известного подкаста, женщина, которая могла купить продукты с фермерского рынка и отправить детей в школу прилично одетыми, — но в повседневной жизни я не особенно ощущала пройденный путь. В Грэнби, я это понимала, мне придется нелегко.
Так что у меня были деньги, тот самый парень и мое
