но в них уже полно дырок. Брит давно просила Джима этим заняться. Джим, человек рукастый, мог бы сам починить сетки, однако он предпочитает ждать, когда ему доставят высококачественную морскую сталь, чтобы он мог сменить все сетки в один прием. Очевидно, что Джима это ожидание ничуть не раздражает. Комары его тоже не раздражают, как, пожалуй, и то, что его жена покрыта укусами и красными расчесами. Поскольку сетки на крыльце и входной двери не обеспечивают защиты от насекомых, Брит давно просила Джима, чтобы он, пока не починит сетки, входил и выходил только через боковую дверь, далеко от крыльца. Он обещает уважить ее просьбу, но «просто забывает» — раз за разом.
Я решаю, что пора углубиться в детство Джима. У меня есть гипотеза. Если бы я был кинорежиссером, я бы назвал это исследование «Джим что хочет, то и делает».
— Джим, у вас, случайно, нет какой-то теории, объясняющей, почему вы обещаете что-то жене, например снимать обувь при входе в дом или открывать только боковую дверь, а потом раз — и это вылетает у вас из головы? Вы человек умный. Что с вами происходит?
Он пожимает плечами — ему не очень интересно. Равнодушие к моим вопросам в моем кабинете живо показывает то, как Джим ведет себя дома. По описанию Брит — этакое благосклонное отеческое пренебрежение, легкомысленное добродушное теплое безразличие.
В этот момент, если бы рядом не было меня, Брит напустилась бы на него, пытаясь вытянуть ответ. Она еще не понимает, что нельзя заставить человека раскрыться, наезжая на него. Брит — наглядный образчик того, как можно загнать партнера в угол гневными претензиями под видом жалоб. Она стала жертвой третьей проигрышной стратегии — безудержного самовыражения.
— Ты опять это сделал [12]. И неделю назад сделал то же самое, чтоб тебе пусто было. И в прошлом году тоже — такое устроил, что страшно вспомнить. Мне обидно. Я больше так не могу. Ты всегда! Ты никогда!
Похоже, что у них обоих мания величия, но у каждого по-своему: у него — пассивная, у нее — более откровенная. Моя жена говорит: «Берегись «славных парней», женатых на «стервах», — они убийцы». Крики, вопли, оскорбления, обвинения и призывы к совести — все это вредит отношениям, но точно так же им вредит и отказ исполнять договоренности и постоянное их нарушение, что, собственно, и делает Джим. Эта закономерность характерна для многих пар, где мужчина пассивно агрессивен, а женщина вспыльчива, как порох.
Надо сказать, лечить самовлюбленность у женщин даже труднее, чем у мужчин. Не всегда, но зачастую женщины доходят до поразительных высот в мастерстве обвинять с позиции жертвы: «Ты первый меня обидел, поэтому [13] мне ни капельки не совестно, что я в ответ обидела тебя дважды, потому что я, в конце концов, твоя жертва». Самовлюбленные женщины нередко исполняют роль разъяренной жертвы, ангела мщения, обуреваемого праведным гневом. Терапевтам трудно с ними работать, поскольку, если терапевт не будет крайне осторожен, любое противостояние с такой женщиной вполне может превратить его самого в нового агрессора.
Самовлюбленным мужчинам я противостою довольно прямо.
— Вы вербальный абьюзер, — говорю я. — Вы кричите, оскорбляете, обвиняете. Все это формы вербального абьюза. Каково это слышать?
Но с женщиной я обычно веду себя не так прямолинейно. Помните, огорошить клиента правдой может каждый дурак. Однако терапевт, который присоединяется к клиенту и ведет его к правде, имеет больше шансов добиться прогресса и помочь клиенту понять, где он сбился с пути. Чтобы принять от терапевта неприятную правду, клиент должен чувствовать, что тот на его стороне. Это и означает присоединяться [14]. А лучшее, что может сделать терапевт, чтобы помочь самовлюбленной женщине почувствовать себя услышанной, — это доказать свою полезность, напустившись на ее партнера.
Я переключаюсь на Джима. Джим что хочет, то и делает
— В какой обстановке вы росли? — спрашиваю я Джима. — Были ли вы звездой, надеждой всей семьи, маленьким героем?
— Честно говоря, не знаю…
— Или мятежником, — продолжаю я. — Могло быть и так и этак.
— Я никогда не задумывался…
— Вот что главное, Джим: вы всегда делали что хотели, правда?
Он смотрит на меня.
— Дома, — добавляю я. — В детстве.
— Ну… нет, — с запинкой выговаривает он, погрузившись в раздумья. — На самом деле у нас дома все было очень строго. Родители были глубоко верующие.
— Где это было? — спрашиваю я.
— В Чарльстоне! — вмешивается Брит. — Ему досталось семейное дело. Добился в нем поразительных успехов.
— Евангелисты? — спрашиваю я, по-прежнему обращаясь к Джиму. Он снова отвечает недоуменным взглядом. — Заново рожденные?
— Да, и очень строгих правил, — говорит он.
— И предубеждений, — добавляет Брит.
Джим слегка кривится:
— Разумеется, они соответствовали и своему времени, и своему месту, но были все-таки не такие сумасшедшие, как сегодняшние. Не считали, знаете ли, что демократы торгуют детьми.
— Однако родителями они были требовательными?
— Да.
— Кто из них больше, кто меньше?
— Отец скорее держался в стороне. Мать была более прямой.
— Поясните.
— Полагаю, ничего особенного, — холодно произносит он. — Кричала, дралась, бросалась предметами…
— Она вас била?
Он кивает.
— Чем?
Он бесстрастно смотрит на меня секунду-другую, потом словно приходит в себя:
— Чем попало. Ремнем, палкой, ботинком.
Вид у него несколько огорошенный.
— Вы что-то чувствовали?
Он качает головой и приказывает мне утомленно и нетерпеливо:
— Продолжайте, пожалуйста.
— А где был ваш отец? Почему он вас не защищал?
— Где-то. На работе, в церкви, с приятелями. Он был умный и не совался. Иногда мы вместе ходили на охоту, на рыбалку.
— А если он был дома?
— Он просто отключался, — говорит мне Джим. — От всего отключался.
«От всего, в том числе от этого мальчика», — думаю я.
— Он пил?
— Нет, не особенно.
— Принимал наркотики?
— Тоже нет.
Я наклоняюсь к Джиму, и мы некоторое время пристально смотрим друг другу в глаза.
— Он бросил вас под автобус, — говорю я ему. — Предоставил самостоятельно справляться с матерью.
— Ну что вы, гораздо хуже, — соглашается он с натянутой улыбкой.
— Что вы имеете в виду?
— Ой, да ладно вам. — Он кривится. — Вы же терапевт.
Я жду.
— Да, он предоставил мне самостоятельно справляться с ней, но еще он меня научил, понимаете? Научил, как с ней обращаться.
— В каком смысле? — напираю я.
— Обходить по большой дуге, врать, если нужно, никогда не поддаваться внутри и изображать улыбку снаружи.
Он смотрит на меня со смесью снисхождения и отчаяния.
— Вам понятно? — безжалостно добавляет он.
— Те же приемы, которые вы сейчас применяете в семейной жизни.
Он кивает — и начинает рыть окоп:
— Причем в ответ на такие же нелогичные требования…
— Джим, не надо, — говорю я и подкрепляю свои слова жестом — поднимаю ладонь.
Брит слева от меня вся ощетинивается, а когда я его останавливаю, несмело выдыхает.
— Итак, Джим, — говорю я, — я собираюсь задать вам несколько вопросов, ответы на которые, думается, известны нам обоим. Во-первых, как вы реагируете, когда Брит предъявляет к вам претензии?
В углу снова ощетинились.
— Когда говорит вам, что она несчастлива, — поправляюсь я.
— Ну что ж. — Он смотрит вниз. — Сначала я пытаюсь рассуждать логически…
Брит перебивает его:
— Да что ты говоришь?! — издевательски
