ухмыляется она. — А может быть, ты дуешься, ведешь себя так, будто я плохая жена, раз тебя беспокою, будто я не ценю, какую замечательную жизнь ты обеспечил нам с детьми? Да, обеспечил, да, мы все благодарны тебе. Не в этом суть.
— Я вообще не уверен, что здесь есть какая-то суть, — бормочет Джим и фыркает.
— Вот! — кричит Брит. — Об этом-то я и говорю! Сплошное высокомерие, сарказм и обесценивание! — Внутри у нее копится пар. — Вся эта… вся эта пассивно-агрессивная хрень!
— Ладно, ладно, Брит, — пытаюсь я успокоить ее.
— Нет, не ладно! — Она срывается с цепи. — И вы прекрасно знаете, что на самом деле вообще ничего не ладно!
— Особенно если сутки напролет слушать твои придирки! — вступает Джим.
— Господи боже мой! — Вид у Брит такой, словно ее сейчас удар хватит.
— Знаете, я могу попробовать помочь ей, — говорю я Джиму. — Но для этого вам надо прекратить наступать ей на больные мозоли.
— Наступать?.. Да я ни за что…
— Вы с ней спорите, — объясняю я. — Вместо того чтобы слушать, вы…
— Не уверен, что смогу…
— А теперь вы собираетесь поспорить со мной по поводу споров?
Джим ахает, закашливается, потом расслабляется, смотрит на меня и улыбается.
— Я могу научить вас, как ее обезоружить и при этом остаться тем самым добрым и сострадательным душкой, какой вы, я уверен, на самом деле и есть. Интересует?
— Конечно, — отвечает он с той же вымученной улыбкой. Но как же я?
Джим и Брит попали в порочный круг, поскольку видят в себе не команду, а отдельных личностей. Джим не слушает Брит, он пассивно-агрессивно отказывается исполнять ее просьбы, поскольку у него, как и у его отца, аллергия на то, что она его контролирует, — да и вообще на контроль, если уж на то пошло. Если бы он сказал это вслух или даже про себя, его девизом могло бы стать: «Не дави на меня». А может быть: «Свобода или смерть». Но трудно жить с человеком, чье кредо можно выбить на номерной табличке. Возможно, Джиму трудно увидеть это под таким углом, но его, как и всех жестких индивидуалистов, в первую очередь заботят собственные права, собственные свободы. Он будет или не будет менять подгузники, если захочет. Он будет входить в дом через ту дверь, через которую захочет, и хоть трава не расти. Он погряз в жестком индивидуализме эпохи Просвещения. Он не любит, когда ему велят носить маску, он терпеть не может, когда государственная машина тратит его деньги, и он не особенно приветствует, когда жена учит его, как себя вести. Для Джима главное — справедливость, а с ним, по его мнению, обращаются несправедливо. Почему Брит не может просто расслабиться и наслаждаться плодами его трудов? И его банковским счетом?
— Вы отдаете себе отчет, что до сих пор спорите? — спрашиваю я его. — Можно, я покажу вам другой способ? — Я откидываюсь в кресле и смотрю на Брит. — Выберите что-нибудь, о чем вы хотите поговорить, что-нибудь, что вам не нравится, какую-нибудь мелочь, — прошу я. — На один укус.
— Денег хочу, — отвечает Брит. — Много.
«Ух ты, получается», — думаю я.
— Я хочу, чтобы у меня были собственные деньги. Хочу открыть арт-студию, — говорит Брит.
К моему удивлению, Джим не начинает ни оправдываться, ни отмахиваться, ни приводить веские доводы. Смотрит на меня и улыбается. Чтобы побить меня на терапевтическом ринге, он говорит:
— Расскажи мне, что для тебя значит «иметь собственные деньги»? Какую пользу принесла бы тебе собственная студия?
«Молодец, Джим! Хорошо, что вы, оказывается, тоже способны выразить любопытство», — думаю я.
— Слушай, — не сдается Брит, — мне приходится обращаться к тебе за каждой ерундой. Ты следишь за моими банковскими картами.
«Нет-нет, это перебор», — думаю я и вмешиваюсь:
— Брит, позвольте мне.
— Конечно, — отвечает она.
— Если можно, я буду немного подсказывать. Так вот, он не предлагал вам рассказать, почему вам плохо, когда у вас нет денег. Он спросил, какую пользу они вам принесут, если будут у вас. Понимаете, что я имею в виду?
Она кивает без особой уверенности.
— Хорошо, — говорю я. — Попробуйте сформулировать конструктивно. Не что он делает плохо, а как все было бы, если бы было хорошо.
Она задумывается ненадолго, потом с улыбкой смотрит на меня:
— Только что заметила, насколько легче рассказывать, что мне не нравится, чем говорить о том, что нравится.
Мы немного смеемся.
— А еще труднее получить просимое и позволить себе его принять, — говорю я ей.
Ведь если Джим — жесткий индивидуалист до мозга костей, Брит как убежденная романтическая индивидуалистка также погрязла в своем болоте, где ей только и нужно, что выразить свое неповторимое Я. Если для Джима ценностью, которая гораздо важнее отношений, становится священная свобода личности, для Брит абсолютная ценность — романтический идеал самовыражения, аутентичности, «верности себе».
Для жестких индивидуалистов вроде Джима главный страх — ограничение личной свободы. Но романтическим индивидуалистам вроде Брит этой простой свободы мало, они чувствуют себя вправе делиться собой, полностью выражать свой потенциал. Для них важен не столько индивидуализм, сколько идея индивидуальности — личный гений, след личности, дух, характер [15]. Кошмар жесткого индивидуалиста — когда им помыкают, величайший страх романтического индивидуалиста [16] — навязанный конформизм, боязнь, что его заставят замолчать, задушат, лишат голоса.
Джим как жесткий индивидуалист заявляет свое фундаментальное право — чтобы его оставили в покое, позволили стремиться к собственному благу собственным путем, и, участвуют в этом подгузники или нет, он сам решит. Брит как романтическая индивидуалистка твердо намерена найти себя, а также воспользоваться своим фундаментальным правом сообщать Джиму во всех подробностях, что она чувствует по поводу всего на свете. Оба индивида доблестно отстаивают свои права, не особенно задумываясь о картине в целом. Что подводит нас к непреложному историческому факту: в прежние времена, каким бы ты ни был индивидуалистом, прагматичным или романтическим, возможность воспринимать себя как личность означала, что ты мужчина, белый и богатый. Женщины и дети индивидами не считались. Рабы, бедняки, не белые — никто из них индивидом не считался. Во времена, когда зародилась эта идея, само слово «индивид» было синонимом слова «знатный» [17]. Привилегия забывать
Джим не считает себя представителем привилегированного класса. Он почти без тени сомнения убежден, что правила игры должны быть одинаковыми для всех. Более того, он полагает, что так и есть — в общем и целом. Можно сказать, что многие из тех, кто, как и Джим, являются прагматичными индивидуалистами, наделены привилегией забывать. Как и большинство прагматичных индивидуалистов, он просто не замечает существование тех, на кого правила игры не распространяются. Он видит себя «самодостаточным» и не осознает, насколько зависит от домработницы-латиноамериканки, которая готовит еду его семье, от садовника-афроамериканца, который выращивает его цветы, от трудового мигранта, который подметает его улицу. Джим ценит тех, кто на него работает, он обращается с ними хорошо и даже заботливо. Но он не замечает в них индивидов, личностей. Он не позволяет себе осознавать ни своей зависимости от них, ни повседневного притеснения, с которым они сталкиваются. Когда он спокойно совершает утреннюю пробежку по своему кварталу, не думая, что полиция может задержать или застрелить его, ему и в голову не приходит, что эти физические упражнения — тоже привилегия белого человека.
Как становится очевидно на дальнейших сессиях, Джим считает наше общество меритократией **. Он
