мгновением во вселенной, неизмеримо более обширной, чем ревнивое и мстительное божество Бытия? Куда делись небеса, если теперь дважды в день верх и низ меняются местами?
Самыми мягкими скептиками были унитарии, которые в Италии, Швейцарии, Польше, Голландии и Англии высказывали сомнения в божественности Христа. Уже существовало несколько деистов, которые исповедовали веру в Бога, слабо отождествляемого с природой, отвергали божественность Христа и хотели сделать христианство этикой, а не вероучением; они были пока единичны и осторожны, за исключением тех случаев, когда, как Эдвард Герберт из Чербери, они имели достаточный статус, чтобы напугать палача; мы увидим их более активными после 1648 года. Более смелыми были "эпикурейцы" из Германии, которые смеялись над Страшным судом, который так долго не наступал, и над адом, который, вероятно, не так уж и страшен, раз там собралась вся самая веселая компания.1 Во Франции таких людей называли "крепкими умами" (esprits forts) или "либертенами" (libertins), чьи свободные нравы стали придавать современное значение слову, которое первоначально означало "вольнодумцы". В 1581 году Филипп Дюплесси-Морнэ написал книгу из девятисот страниц "De la Vérité de la religion chrétienne, contre les athées"; в 1623 году иезуит Франсуа Гарасс опубликовал кварто из более чем тысячи страниц, в котором он обличал beaux esprits, которые "верят в Бога только по форме или как в максиму государства" и принимают только природу и судьбу.2 В том же году Марин Мерсенн оценил количество "атеистов" в Париже в пятьдесят тысяч,3 но в то время это слово использовалось так свободно, что он, возможно, имел в виду деистов. В 1625 году Габриэль Науде объяснил, что божественные откровения о законах Нуме Помпилию и Моисею были баснями, придуманными для укрепления общественного порядка, а монахи Фиваиды сфабриковали свои истории о схватках с дьяволом, чтобы поднять свою репутацию и накормить доверчивую толпу.4 Франсуа де Ла Мот Ле Вейер, секретарь Ришелье и воспитатель будущего Людовика XIV, опубликовал в 1633 году свои "Диалоги Орасиуса Таберо", исповедуя общий скептицизм: "Наше знание - это ничтожество, наша уверенность - фикция, весь наш мир - ... вечная комедия".5 Он был одним из тех, чья вера померкла перед множественностью непогрешимых вероучений. "Среди этой бесконечности религий нет человека, который не верил бы, что владеет истинной, и осуждал бы все остальные".6 Несмотря на свой скептицизм, он женился в семьдесят восемь лет и умер в постели в восемьдесят четыре года. Как хороший скептик, он примирился с Церковью.
Большая часть этого французского скептицизма была негативным отголоском Монтеня. Он стал позитивной и конструктивной силой в друге Монтеня Пьере Шарроне, священнике из Бордо, который провел с ним последний обряд и унаследовал его библиотеку. Трехтомное "Описание мудрости" Шаррона (Traité de la sagesse, 1601) неадекватно названо систематизацией Монтеня; это скорее самостоятельный трактат, во многом обязанный "Эссе", но несущий на себе печать серьезного и учтивого характера Шаррона. Все знания, говорит он, происходят от органов чувств и потому подвержены многочисленным ошибкам и ограничениям, свойственным чувствам; истина не для нас. Глупцы утверждают, что истина доказывается всеобщим согласием и что vox populi est vox Dei; Шаррон же считает, что голос народа - это голос невежества, мнения, изготовленного для него, и что следует особенно скептически относиться к тому, во что широко верят.7 Душа - это таинственная, беспокойная, ищущая деятельность, связанная с мозгом и, по-видимому, умирающая вместе с телом.8 Религия состоит из недоказуемых тайн и множества абсурдов, она виновна в варварских жертвоприношениях и нетерпимой жестокости. Если бы (как повторял Вольтер) все люди были философами, любителями и практиками мудрости, религия была бы не нужна, а общество жило бы по естественной этике, не зависящей от теологии; "Я хотел бы, чтобы человек был добродетельным без рая и ада".9 Но учитывая природную порочность и невежество человечества, религия является необходимым средством для достижения нравственности и порядка.10 Поэтому Шаррон принимает все основы христианства, вплоть до ангелов и чудес,11 и советует своему мудрецу соблюдать все религиозные обряды, предписанные церковью, к которой, пусть и случайно, он принадлежит.12 Истинный скептик никогда не станет еретиком.13
Несмотря на эти ортодоксальные выводы, один из современных иезуитов относил его к числу самых злых и опасных атеистов,14 А когда Шаррон внезапно умер в возрасте шестидесяти двух лет от апоплексического удара (1603), благочестивые люди назвали это Божьей карой за его неверность.15 Незадолго до смерти он подготовил второе издание, в котором смягчил наиболее опрометчивые места и заверил своих коллег-церковников, что под Природой он подразумевает Бога; тем не менее его книга была включена в Индекс. В течение полувека она значительно превзошла по популярности "Эссе" Монтеня; с 1601 по 1672 год "De la sagesse" вышло тридцать пять изданий во Франции, а в XVIII веке Шаррон был более влиятельным, чем его учитель. Но та же упорядоченность изложения, которая привлекала классиков XVII века, в XIX показалась им унылым и схоластическим дидактизмом, и Шаррон затерялся в заново открытом блеске и веселье Монтеня.
II. ДЖОРДАНО БРУНО: 1548-1600 ГГ.
Коперник расширил мир. Кто же теперь увеличит Бога и переосмыслит божество в терминах, достойных этих бесчисленных и невозмутимых галактик? Бруно попытался.
Он родился в Ноле, в шестнадцати милях к востоку от Неаполя. Названный Филиппо, он сменил имя на Джордано, когда в возрасте семнадцати лет поступил в монастырь доминиканцев в Неаполе. Там он нашел хорошую библиотеку, богатую не только теологией, но и греческой и латинской классикой, Платоном и Аристотелем, даже арабскими и древнееврейскими авторами, переведенными на латынь. Его поэтическая натура с готовностью восприняла языческую мифологию, которая сохранялась в его мыслях еще долго после того, как христианская теология угасла. Он был очарован атомизмом Демокрита, продолженным Эпикуром и так величественно изложенным Лукрецием. Он читал мусульманских мыслителей Авиценну и Аверроэса, а также еврейского философа Авицеброна (Ибн Габироля). В него вошло что-то от древнееврейского мистицизма, смешавшегося с идеями Псевдо-Дионисия и Бернардино Телезио о единстве противоположностей в природе и Боге; что-то от видения Николаем Кузой бесконечной вселенной без центра и окружности, одушевленной единой душой. Он восхищался мятежным медицинским мистицизмом Парацельса, мистическим символизмом и мнемоническими приспособлениями Раймона Люлли и оккультной философией Корнелия Агриппы. Все эти влияния сформировали его и воспылали враждебностью к Аристотелю, схоластике, Фоме Аквинскому. Но он находился в доминиканском монастыре, а Аквинский был интеллектуальным героем доминиканцев.
Молодой монах неизбежно беспокоил свое начальство возражениями, вопросами и теориями. Кроме того, секс бурлил в его крови; позже он признался, что не все снега Кавказа могли погасить его огонь; существует какая-то тонкая
