рисунков Лувра: наброски к фасаду Сан-Лоренцо или к "Страшному суду", прекрасный этюд сибиллы, Святая Анна, почти столь же тонко продуманная, как у Леонардо, и странный рисунок Виттории Колонны, мертвой, с мистическим ликом и расточенной грудью. В одной из бесед, о которой сообщает Франциско де Олланд, он свел все искусства к дизайну:
Наука дизайна, или изящного рисования.... является источником и самой сутью живописи, скульптуры, архитектуры и всех форм изображения, а также всех наук. Тот, кто овладел этим искусством, обладает огромным сокровищем..... Все произведения человеческого мозга и руки являются либо собственно дизайном, либо ответвлением этого искусства.67
Как художник он оставался рисовальщиком, гораздо менее заинтересованным в цвете, чем в линии, стремясь прежде всего нарисовать выразительную форму, зафиксировать в искусстве какую-то человеческую позицию или передать через дизайн философию жизни. Рука была рукой Фидия или Апеллеса, голос - Иеремии или Данте. На сайте в одном из своих переездов между Флоренцией и Римом он, должно быть, остановился в Орвието и изучил натуры, написанные там Синьорелли; они, а также фрески Джотто и Масаччо, дали некоторые намеки на стиль, который, тем не менее, не был похож ни на что другое, что сохранила история. Гораздо выше других, даже выше Леонардо, Рафаэля и Тициана, он привнес в свое искусство и воплотил в нем благородство. Он не занимался украшательством и мелочами; его не волновали ни красивости, ни пейзажи, ни архитектурные фоны, ни арабески; он позволял своему объекту выделяться на фоне других, без прикрас. Его ум был охвачен высоким видением, которому он придал форму, насколько это могла сделать рука, в виде сивилл, пророков, святых, героев и богов. Его искусство использовало человеческое тело, но эти человеческие формы были для него мучительными воплощениями его надежд и ужасов, его запутанной философии и тлеющей религиозной веры.
Скульптура была его любимым и характерным искусством, потому что она - главное искусство формы. Он никогда не раскрашивал свои статуи, считая, что формы достаточно; даже в бронзе было слишком много цвета для него, и он ограничил свою скульптуру мрамором.68 Все, что он рисовал или строил, было скульптурным, вплоть до купола Святого Петра. Он потерпел неудачу как архитектор (за исключением возвышенного купола), потому что с трудом мог представить себе здание иначе, чем в терминах и пропорциях человеческого тела, и едва ли мог допустить, чтобы оно было чем-то большим, чем вместилищем статуй; он хотел покрыть все поверхности, вместо того чтобы сделать поверхности элементом формы. Скульптура была для него лихорадкой; мрамор, думал он, упрямо скрывал тайну, которую он был полон решимости выведать; но тайна была в нем самом и была слишком сокровенной для полного раскрытия. Донателло немного помог ему, делла Кверча - больше, греки - меньше, в борьбе за то, чтобы придать внутреннему видению внешнюю форму. Он был согласен с греками, посвящая большую часть своего искусства телу, оставляя лица обобщенными и почти стереотипными, как в женских фигурах на гробницах Медичи; но он никогда не достигал - его характер не позволял ему заботиться о бесстрастном покое греческой скульптуры до эллинистической эпохи. Ему не подходили формы, не выражающие чувств. Ему не хватало классической сдержанности и чувства меры; он делал плечи слишком широкими для головы, туловище - слишком могучим для конечностей, а конечности - узловатыми, как будто все люди и боги были борцами, напряженными в схватках. Следует признать, что в этих драматических преувеличениях усилий и эмоций родилось искусство маньеристов и барокко.
Микеланджело не основал школу, как Рафаэль, но он обучил несколько выдающихся художников и пользовался широким влиянием. Один из его учеников, Гульельмо делла Порта, спроектировал для Павла III в соборе Святого Петра мавзолей, который может сравниться с гробницами Медичи. Но в целом преемники Анджело в скульптуре и живописи подражали его излишествам, не искупая их глубиной мысли и чувства и техническим мастерством. Обычно верховный художник является кульминацией традиции, метода, стиля, исторического настроения; само его превосходство завершает и исчерпывает линию развития, так что после него должен наступить период беспомощного подражания и упадка. Затем медленно вырастает новое настроение и традиция; новая концепция, идеал или техника пробивается сквозь сотню причудливых экспериментов, чтобы найти другую дисциплину, какую-то оригинальную и свежую форму.
Последнее слово должно быть смиренным. Мы, ничтожные смертные, даже если беремся судить богов, не должны не признавать их божественности. Нам не стыдно поклоняться героям, если наше чувство дискриминации не остается за пределами их святынь. Мы почитаем Микеланджело за то, что на протяжении долгой и мучительной жизни он продолжал творить и создал по шедевру в каждой из основных областей. Мы видим, как эти произведения вырываются, так сказать, из его плоти и крови, из его ума и сердца, оставляя его на время ослабленным от рождения. Мы видим, как они обретают форму благодаря сотне тысяч ударов молотка и резца, карандаша и кисти; один за другим, подобно бессмертной популяции, они занимают свое место среди непреходящих форм красоты или значимости. Мы не можем знать, что такое Бог, и не можем понять вселенную, в которой так много зла и добра, страдания и красоты, разрушения и возвышенности; но в присутствии матери, ухаживающей за своим ребенком, или гения, придающего порядок хаосу, смысл материи, благородство форме или мысли, мы чувствуем себя так близко, как никогда не будем близки к жизни, разуму и закону, составляющим непостижимый разум этого мира.
Envoi
Изучение стольких этапов и личностей этих богатых и ярких веков было глубоким и благодарным опытом. Каким бесконечным было богатство этого Ренессанса, который даже на своем закате породил таких людей, как Тинторетто и Веронезе, Аретино и Вазари, Павел III и Палестрина, Сансовино и Палладио, герцог Козимо и Челлини, и такие произведения искусства, как залы Герцогского дворца и купол Святого Петра! Какой пугающей жизненной силой обладали итальянцы эпохи Возрождения, жившие среди насилия, соблазнов, суеверий и войн, но при этом с жадностью воспринимавшие все проявления красоты и искусства и извергавшие, словно вся Италия была вулканом, горячую лаву своих страстей и своего искусства, их архитектуры и убийств, их скульптуры и связей, их живописи и разбоя, их мадонн и гротесков, их гимнов и макаронических стихов, их непристойностей и благочестия, их сквернословия и молитв! Была ли где-нибудь еще такая глубина и интенсивность жизни, провозглашающей Да? И по сей день мы ощущаем дыхание этого афлатуса, а наши музеи переполнены нерастраченными излишками той вдохновенной и неистовой эпохи.
Трудно судить о нем спокойно, и мы нехотя перечисляем обвинения, которые
