голод… Послевоенные годы тоже были не шибко сытые. С пяти лет болела бронхиальной астмой. По вечерам дети во дворе играли, бегали, бесились… Мама тоже пыталась принимать участие в играх, из-за этого по ночам были приступы – она задыхалась. Порошки всякие, таблетки… А если не помогало – вызывали Скорую помощь. Приезжала бригада, делали уколы. Короче, весёлого мало. Когда приступ проходил, маму начинала ругать моя бабушка – тоже несчастная бедовая женщина. Иногда доходило до рукоприкладства. А утром, не выспавшись, мама брела в школу, где одноклассники дразнили её «керосинщицей»: бабушка торговала на базаре керосином.
Керосин был лишь прикрытием: на самом деле она продавала краденое. Воры всего района приносили ей на реализацию всё, что не могли сами сразу продать, – платья, костюмы, обувь, посуду, патефоны, фарфоровые статуэтки. А что делать? Семью надо было кормить. Надо было поставить детей на ноги. Короче, не от хорошей жизни. Это, я думаю, ясно.
Я видел несколько детских фотографий мамы. Ни на одном фото она не улыбается. Хуже того. Складки губ скорбно опущены вниз. Девочка семи лет – первоклассница… Девочка лет десяти… Двенадцатилетняя девочка… Стройная девушка лет пятнадцати… Всегда без улыбки. Ни намёка на улыбку. Грустно смотрит в объектив, словно видит из своего невесёлого настоящего всё своё безрадостное будущее. И дело не только во времени и обстоятельствах. Тогда тяжело было всем. Но люди всегда люди. Они жили. Плакали и смеялись, верили и сомневались, влюблялись, женились и ссорились. Люди всегда люди. Пока живы. А мёртвых людей нет.
Дедушка пил. Война прошлась по нему, как гусеница танка по горячему асфальту, оставив в память о себе глубокий след. Три ранения, контузия, пять боевых наград и кошмарные сны по ночам – вот что принёс он с войны, не считая аккордеона и мелких гостинцев детишкам.
Победа застала его в Кенигсберге. В госпитале. Праздновали дня три. Пили всё, что горит, пили все. И ходячие, и лежачие, и медперсонал. Семеро упились насмерть. Вот что значит смертельная радость. Их родным отписали, дескать, так и так, ваш муж (отец, сын, брат) доблестно сражался с врагом и пал смертью храбрых в бою в последний день войны.
Домой дедушка вернулся летом, ближе к осени. Увидев его с аккордеоном и тощим вещмешком, бабушка всплеснула руками и запричитала:
- Митенька… Мы тут голодаем, я еле концы с концами свожу… Ждала тебя, как Бога, а ты приходишь с гармошкой и пустым мешком! Что же ты, Митенька, родненький…
- Наташенька, - тихо сказал он.
- Четыре года я его ждала, - продолжала она. – Работаю как проклятая, а он возвращается как ни в чём не бывало с дурацкой гармошкой. Другие вон привозят ковры и драгоценности, а этот в композиторы подался.
- Наташенька, - повторил он, - как же я люблю тебя, голубка моя…
Он вернулся. Живой. Но сломленный. Война изменила его до неузнаваемости. Был молодой, подтянутый весёлый одессит-балагур, а превратился в сутулого стареющего ветерана.
В первые послевоенные годы пел в кабаках и пивнушках. Домой приходил поздно. Пьяненький. Иногда приходил с деньгами, чаще – без. Когда денег не было, бабушка брала кусок резинового шланга и, тяжело вздохнув, принималась дедушку бить. Вяло прикрывая голову руками, он покорно сносил побои, тихо и невнятно бормоча одну и ту же фразу:
- Наташенька, как же я люблю тебя… голубка моя…
Голубка скоро выбивалась из сил и начинала плакать.
- А что же мне дала твоя любовь? – сквозь слёзы вопрошала она. – Лучше б ты погиб там, ей-богу, мне б хоть какую-то пенсию платили. Всё полегче было б…
- Наташенька…
- Ой, молчи, а то возьму грех на душу – прибью пропойцу!
- Наташенька… как же я люблю…
- Тьфу ты! А вшивый всё про баню!..
Всю семью тянула на своём горбу Наташенька. А семья была не маленькой. Четверо детей. Три девочки и мальчик. Самая младшая – Тома – моя мама.
Никого из детей бабушка не выделяла. Ко всем относилась одинаково ровно. А вот дедушка крепче остальных любил самую младшую дочь. Учил её танцевать – бить чечётку, а по выходным ходил с ней в кинотеатр имени Ватутина, где крутили красивые и увлекательные «трофейные» фильмы.
Дедушка никогда красавцем не слыл, в отличие от бабушки. Внешности он был неказистой – низенький такой, серенький… К сожалению, все дети как один пошли в него. У всех были русые волосы, маленькие зелёные глазки, под ними россыпь веснушек и наконец самая заметная часть на лице – нос картошкой.
А вот бабушка, говорят, в молодости была красавицей. Высокая, статная брюнетка с грацией хищной кошки. В её манере говорить и держаться сквозило что-то аристократическое. Наверное, сказывалась кровь. Ведь она была внебрачной дочерью графа Алексеева. Того самого Алексеева, которому до революции принадлежал роскошный трёхэтажный особняк со статуями ангелочков у парадного входа. (После установления Советской власти ангелочкам отбили крылышки, а в особняке устроили приют для беспризорных детей.) В трёх кварталах от графского дома находилось знаменитое здание с дюжиной, как сказали бы сейчас, девушек лёгкого поведения, чьи нравы и трудовые будни подробно, со знанием дела, описал талантливый писатель Александр Куприн в скандальной для того времени повести «Яма».
Распутный граф был частым и почётным гостем того заведения, где работали самые дорогие, трёхрублёвые, проститутки. Однако его распутство отличалось особой избирательностью и постоянством: он приходил три раза в неделю конкретно к одной девице по имени Лида и требовал от содержательницы борделя, чтобы в эти дни Лида не обслуживала других клиентов. Само собой, такое требование подкреплялось финансово со свойственной Алексееву щедростью. Скоро он забрал Лиду навсегда в свой дом в качестве служанки. А спустя год она родила девочку. Назвала Наташей.
Так что я, как бы это ни было смешно и грустно, правнук графа и проститутки. История для женского душещипательного романа с драматической развязкой в конце.
Алексеев был ярым монархистом, готовым с оружием в руках защищать свои идеалы. Поэтому не удивительно, что он не умер где-нибудь на дне эмиграции, а погиб в одна тысяча девятьсот двадцать первом году при обороне Крыма, где служил под началом легендарного генерала Слащёва.
Лида умерла от тифа в двадцать втором году. Спустя несколько месяцев её восьмилетнюю дочь Наташу поместили в приют. В тот самый дом, который некогда принадлежал её отцу.
Обо всём этом мне поведала мама. За день до смерти. Она ужасно мучилась, у неё была бессонница. И
