сторону.
«Возьмите перо и бумагу,- приказал Мюллер. – Пишите! «Фюрер мёртв. Германия пала. Мой шеф убит. Русские сжимают кольцо. Мы предприняли две неудачные попытки прорваться. Единственный способ избежать позора и мучений русского плена - уйти из жизни». Написали? Внизу постскриптум: «Милая! Если вдруг – по воле Бога – ты читаешь эти строки, помни, я любил тебя больше жизни». Очень хорошо. Хотя почерк слишком ровный, у вас совсем не дрожат руки. Завидую вашему самообладанию. Или вы ещё на что-то надеетесь?»
«Вы меня убьёте?»
«Нет, вы это сделаете сами. Иначе какой прок от записки? Поставьте дату. И время. Только прибавьте часиков восемь. Очень хорошо. Так на что вы надеетесь? Уж как-то слишком вы спокойны».
«Я надеюсь, вы не причините ей вреда».
«А какой в этом смысл? Она ведь ничего не знает. К тому же мне выгодно, чтобы она вас искала. Искала среди живых и мёртвых. Поставьте подпись».
«Я знал, что вам нельзя доверять».
«Рад, что оправдал ваши ожидания. Верните ему оружие. Он знает, что нужно делать. Он умный… На всякий случай, мало ли что, предупреждаю – там всего один патрон».
«Не беспокойтесь, - говорю, - я не промахнусь».
Помню, он опять хмыкнул и сказал:
«Извините, что мы не смеёмся над вашей остротой – усталость сказывается… Прощайте, дорогой мой».
«Я найду тебя, - сказал я. – Куда бы ты ни забился, в какую бы крысиную нору ни спрятался!»
Мюллер удивлённо вздёрнул бровь:
«Это что-то новенькое».
Я поднёс дуло к виску и повторил:
«Помни, я найду тебя…»
После этого, уперевшись взглядом в его чёрные глаза, я улыбнулся и решительно нажал пальцем на спусковой крючок. Опора моего взгляда надломилась, голова, пронзённая острой мучительной болью, дёрнулась, и я провалился во мрак…
- Прямо жуть.
- Представили себе?
- Есть такое.
Запись 026
Я пришёл в себя под утро. Занимался рассвет. В комнате царил полумрак, а в полумраке – бардак. Кругом валялись разбросанные вещи, бутылки, окурки… На кушетке лежала мёртвая нагая девица, на полу лежала другая. Обе были застрелены выстрелом в лоб. Да, перед уходом парни здорово «повеселились».
Я вышел на улицу, но оказалось, что русские уже овладели этим районом Берлина. Меня тут же арестовали. Я думал, что меня расстреляют. Было бы обидно. Две смерти – одна за другой – перебор даже для меня.
Но лучше бы меня расстреляли. В контрразведке мне пришлось несладко. Били больно. Но не до смерти. А раны и ушибы заживали на мне, как на собаке.
В плену я провёл две недели, пока мне не посчастливилось совершить побег. Потом я три месяца, даже больше трёх месяцев, искал Марию. Однако всё было безуспешно. Найти её мне не удалось. Зато совершенно случайно я напал на след Мюллера. Словно охотничья собака, я шёл по следу Генриха Мюллера, но всякий раз ему удавалось уйти от меня. У него было поистине звериное чутьё. Как только я подбирался к нему слишком близко - он тут же срывался с места и залегал на дно. К тому же ему начала помогать американская разведка. А уж эти умели прятать человека, если были заинтересованы в том, чтобы он остался в целости и сохранности. В пятьдесят девятом году ему сделали хорошую операцию, и он исчез, полностью исчез из поля моего зрения. Казалось, что навсегда.
Но в шестьдесят седьмом году я наконец-то его разыскал. Да, я разыскал его… Я мог бы убить его. Но, знаешь, я не ощущал к нему ненависти. Может, я и не сильно-то отходчив, но двадцать два года – срок, достаточный для того, чтобы человека простить. Простить даже такого, как папа-гестапо.
Наверное, все эти годы я искал его по инерции. Я искал его, потому что он прятался от меня. Так почти каждый хищник преследует дичь, когда она от него бежит. Это азарт.
И вот Генрих Мюллер был в моих руках. А я… А я ничего не чувствовал.
Он жил один. Совсем один. Два раза в неделю к нему приходила одна женщина, но она приходила за деньги. Я наблюдал за ним около двух месяцев. Его жизнь показалась мне скучной и даже хуже. Это была не жизнь, а какое-то монотонное прозябание, замкнутое бессобытийное существование… Он заметно подряхлел, последние двадцать лет издёргали его настолько, что он походил на чахлого пенсионера с нервным тиком в правом глазу. А ведь ему, насколько я помнил, было слегка за шестьдесят. Если мне не изменяет память, шестьдесят три.
Его никто не охранял. Не то спецслужбы потеряли его из виду, не то – что куда вероятней – они более не испытывали к нему никакого интереса. Он нигде не работал, но в деньгах явно не нуждался. Уикенд проводил в Лас-Вегасе, проигрывая огромные суммы денег в рулетку. Проигрыши его не волновали, а выигрыши не радовали.
Однажды, решив, что пора поставить точку в наших играх, я пробрался под утро в его дом. Я уже бывал в доме в его отсутствие, прекрасно разбирался в расположении комнат.
Бесшумно прокрался в спальню. Мюллер спал. Я взял стул и устроился так, чтобы Мюллер, проснувшись, сразу увидел меня, сидящего напротив с пистолетом в руке.
Я сидел и глядел на спящего. Нервный тик на правой стороне его лица не прекращался даже во сне. Это показалось мне странным. Ведь во сне, подумал я, мышцы лица находятся или должны находиться в расслабленном состоянии. Лишь только я об этом подумал, папа-гестапо сказал:
«Скверная работа».
Произнеся эти слова, он открыл глаза и едва сдержал самодовольную улыбку.
«Скверная работа, – повторил он. – Я почувствовал за собой слежку ещё неделю назад. И уж, конечно, я слышал, как ты вошёл. На кого ты работаешь, сопляк?»
«Разве ты не узнаёшь меня? - поинтересовался я. – Это удивительно. Мне казалось, у тебя хорошо развита память на лица».
«Я не вижу твоего лица, - ответил он. – Свет уличного фонаря падает из окна. Да и зрение в последнее время сильно подводит… Но твой голос кажется мне таким знакомым… Мы уже встречались?»
«Напомнить? В последний раз - в мае сорок пятого».
«Май сорок пятого, - повторил он за мной. – Не самые счастливые дни в моей жизни. Хотя следует отдать должное высокому накалу страстей…»
Я встал и включил свет. Мюллер зажмурился. Затем, прищурившись, посмотрел на меня.
Я дал ему время хорошенько
