массы. Мы не смогли предоставить им видение общества, к которому они хотели бы принадлежать. Мы даже терпим, когда эти сегрегированные сообщества ведут себя так, что это полностью противоречит нашим ценностям". 4 Несколько дней спустя, в ходе теледебатов, президент Франции Николя Саркози также назвал мультикультурализм "провалом" и сказал: "Правда в том, что во всех наших демократиях мы были слишком озабочены идентичностью тех, кто приехал, и недостаточно - идентичностью страны, которая их приняла".' 5 К этим лидерам вскоре присоединились другие, в том числе бывший премьер-министр Австралии Джон Говард и бывший премьер-министр Испании Хосе Мария Аснар.
За несколько месяцев о том, что, казалось бы, невозможно сказать, сказали практически все. В каждой стране и по каждому поводу начались бурные дебаты. Прав ли был Дэвид Кэмерон, объединив вопрос национальной безопасности и национального единства? Может быть, Меркель просто пыталась отреагировать на давление и ловко удерживала блок правоцентристских сил в своем политическом поле? Каковы бы ни были причины, в каждой стране дебаты на тему "мультикультурализм потерпел крах", казалось, знаменуют собой некий переломный момент.
Однако, несмотря на широкое распространение этих дебатов, даже в то время было неясно, что означают эти заявления. Слово "мультикультурализм" (не говоря уже о немецком multikulti) уже тогда звучало для разных людей по-разному. В течение многих лет, да и сегодня для многих людей этот термин, казалось, означал "плюрализм" или просто реальность жизни в этнически разнообразном обществе. Сказать, что вы поддерживаете мультикультурализм, могло означать, что вы не возражаете против того, чтобы в вашей стране жили люди разного происхождения. Или же это может означать, что вы верите в то, что будущее всех обществ - стать великим плавильным котлом, в котором будут представлены все возможные культуры: своего рода миниатюрная Организация Объединенных Наций в каждой стране. С другой стороны, слова о том, что "мультикультурализм провалился", могли показаться некоторым избирателям уступкой в том, что послевоенная иммиграция в целом была плохой идеей и что иммигранты не должны были приезжать. Это даже могло звучать как призыв остановить массовую иммиграцию и даже отменить такую политику. В каждой стране эти разные понимания одной и той же фразы были, несомненно, политически выгодны, давая политикам возможность обнять избирателей, которых в противном случае им пришлось бы избегать. Не случайно каждый из политических лидеров, решившихся на этот шаг, принадлежал к правым политикам и пытался удержать вместе раздробленное политическое движение, которое рисковало перейти в движение.
Но путаница в понимании смысла этих речей имела и старую причину, поскольку "мультикультурализм" всегда был трудноопределимым термином. В той мере, в какой из их речей можно было сделать какие-то четкие выводы, Меркель, Кэмерон и Саркози, похоже, обращались к определенной разновидности мультикультурализма, спонсируемого государством. Их выступления, конечно же, не были критикой расово разнообразного общества или общества, приветствующего иммиграцию. Напротив, за пределами частей своих речей, привлекающих внимание, все они заявляли о своей поддержке масштабной иммиграции. Они критиковали "мультикультурализм" как государственную политику: идею государства, поощряющего людей жить параллельными жизнями в одной стране и, в частности, жить по обычаям и законам, которые противоречат обычаям и законам страны, в которой они живут. Эти европейские лидеры, по-видимому, призывали к созданию постмультикультурного общества, в котором ко всем будет применяться одинаковое верховенство закона и определенные общественные нормы. 6 Поздно спорить о таких вещах, но, возможно, это значительный шаг.
Многие критики из левых политических кругов выступали против всей этой дискуссии, утверждая, что это аргументы соломенного человека, и настаивая либо на том, что таких проблем не существует, либо на том, что они существуют, но не являются проблемами . Однако к 2010 году по всей Европе росло беспокойство общественности по поводу именно таких параллельных обществ. Самой острой причиной этого роста стало увеличение числа террористических атак и предотвращенных терактов с участием людей, родившихся и выросших в Европе. Но в то время как эти теракты придавали беспокойству остроту, росло и беспокойство по поводу менее насильственных или ненасильственных проявлений различий - и не всегда потому, что они выражались меньшинствами.
В 2006 году министр юстиции Нидерландов Пит Хейн Доннер вызвал сильный гнев в Нидерландах, когда в одном из интервью предположил, что если мусульмане захотят изменить законы страны на шариат демократическим путем (то есть когда мусульмане станут достаточно многочисленными), то они смогут это сделать. В 2004 году Доннер вкратце предложил возродить в стране законы о богохульстве, чтобы снять озабоченность некоторых мусульман. Затем в 2008 году в Британии произошло как минимум не меньшее общественное возмущение, когда архиепископ Кентерберийский Роуэн Уильямс прочитал в Королевском суде лекцию о параллельных правовых юрисдикциях, развивающихся внутри страны. В ходе своей лекции архиепископ высказал предположение, что принятие элементов шариата в Великобритании "кажется неизбежным". После первоначального общественного гнева архиепископ настаивал на том, что его неправильно поняли. Но на следующий день в радиоинтервью Би-би-си, призванном прояснить его высказывания, он пошел еще дальше, заявив, что идея "есть один закон для всех, и это все, что можно сказать", представляет собой "некоторую опасность". 7
После нескольких лет растущего беспокойства по поводу иммиграции и безопасности вдруг стало казаться, что некоторые из абсолютных основ западной цивилизации выставлены на торги. Иногда казалось, что и прошлое тоже выставлено на торги. Всего за две недели до потсдамской речи Меркель президент Германии Кристиан Вульф выступил с речью по случаю "Дня немецкого единства". В своих комментариях, также направленных на ответ на вопрос Сарразина о месте ислама в Германии, Вульф намекнул, что ислам является такой же частью истории страны, как христианство и иудаизм. Это вызвало взрыв негодования в Германии, в том числе и в его собственной партии . Но президент был не одинок в своем желании изменить прошлое, чтобы приспособиться к современным реалиям.
В каждом случае ответная реакция на подобные комментарии была вызвана более широкими настроениями, согласно которым в эпоху мультикультурализма от Европы ожидали отказа от слишком многого - в том числе от ее истории, - в то время как от прибывших ожидали практически полного отказа от своих традиций. Если это было одно направление, в котором могла двигаться Европа, то Кэмерон, Меркель, Саркози и другие правые политики пытались наметить другой путь. Никто из них не отрицал, что процесс адаптации может быть улицей с двусторонним движением, но они старались подчеркнуть, что ожидается от иммигрантов, в частности, умение говорить на языке страны, в которую они попали, и жить по ее законам.
Ярость, с которой обсуждались такие базовые требования, напоминала о том, что
