Фелибриж оказался между двух табуреток. К моменту появления в 1859 г. его главного произведения "Мирейо" грамотные представители высших классов юга были французизированы. Их реакция нашла отражение в словах месье де Понмартена: "Какая жалость, что этот шедевр написан на языке наших слуг!". К сожалению, слуги согласились.
Богатые, знатные, интеллигенция, горожане, бизнесмены и чиновники отказывались от диалекта как от разговорного языка, а простой человек, даже не подражая им, принимал их презрительное отношение к нему. Дома он говорил на patois, но за пределами приходской среды patois был презираем и бесполезен, являясь устаревшим анахронизмом, который, возможно, хорош для интеллектуальных игр, но не нужен крестьянским детям.
Конечно, провансальский, гасконский и множество местных диалектов продолжали использоваться, как и в Руссильоне Лоранса Уайли. На рубеже веков уличные торговцы от Байонны и Перигё до Марселя и Альп по-прежнему продавали свои товары на местном диалекте. Но регионалисты не смогли возродить или воссоздать единую народную речь, поскольку не смогли справиться с причинами ее упадка.** И тот же процесс происходил в других регионах.
Шепард Клаф в своей прекрасной "Истории фламандского движения", незаслуженно забытой сегодня, отмечает, что фламандский язык "господствовал в сельских районах Французской Фландрии", к северу и северо-востоку от Хазебрука. Хотя к 1930 г., когда была опубликована книга Клафа, это господство было сомнительным, фламандский язык было нелегко свергнуть. Французская революция, подозрительно относившаяся к диалектам, похоже, не покусилась на фламандский язык. А сохранение латинского языка при составлении административных актов, которые в других местах исполнялись на французском, закрыло один из путей проникновения французского языка в другие регионы. В основном в XIX в. превосходство французского языка над остальными привело к ослаблению культурной и литературной активности, без которой язык не может выжить - разве что в качестве патуа. Старые литературные и поэтические общества (chambres) пришли в упадок, традиционные авторы песен (dichter) угасли. В 1835, 1861 и 1874 гг. в Эеке проводились поэтические конкурсы "Landjuweelen". Но в 1861 г., хотя тема конкурса была задана на фламандском языке, все поэтические произведения имели французские названия, и только четыре из 16 представленных песен имели фламандские названия.27 Бельгийский современник Мистраля, поэт-священник Гвидо Гезель, предпринял последнюю попытку конкурировать с французским влиянием, но это был последний проблеск бывшей культуры.
Лишенный интеллектуальной и литературной базы, фламандский язык во Франции был обречен. Однако смерть его была нелегкой. Дед Андре Мальро, дюнкеркский судовладелец, умерший в 1909 г., говорил не по-французски, а по-фламандски. Аббат Лемир, родившийся недалеко от Хазебрука, но на французской стороне лингвистической границы, был вынужден изучать фламандский язык после 1876 года, чтобы выполнять свои пастырские обязанности. В середине и конце 1880-х годов начальное образование все еще было затруднено. Бодриллар, посетивший этот регион и наблюдавший за ним со свойственной ему тщательностью, был огорчен, обнаружив, что говорит на малопонятном языке с людьми, которые отвечают ему на совершенно непонятном ему patois: "Болезненное чувство - оказаться чужаком в своей собственной стране".
Третья республика, подозрительно относившаяся к регионализму в целом, еще больше невзлюбила его на этой чувствительной периферии. После 1877 г. это отношение было усилено жестким антиклерикализмом правительства. Как и большинство языковых меньшинств, французы, говорящие на фламандском языке, пользовались поддержкой католического духовенства. Проповеди и катехизис на фламандском языке создавали политические проблемы. В 1890 г. министерский декрет запретил религиозное обучение на этом языке, но, хотя префект приостановил деятельность мэров, не обеспечивших выполнение декрета, кампания оказалась малоэффективной, и в 1896 г. пришлось просить вмешаться архиепископа Камбрэ. Он отказался, и трения не утихали до 1905 года.
В связи с этим в документах, посвященных конфликту между церковью и государством, он затухает, хотя практика, против которой возражало государство, продолжается. В период между началом века и Первой мировой войной это, по-видимому, привело к появлению поколения детей, не знавших своего родного языка, который больше не преподавался в какой-либо структурированной форме, и еще хуже знавших французский язык. Боли роста современности.
d
И, наконец, Нижняя Бретань. "Бретонский народ, - писал в 1863 г. один из агротуристов, - образует в середине нации... отдельное население". Приезжие французы чувствовали это очень остро. То, что один из них назвал китайской стеной бретонской речи, делало общение безнадежным, а странные вещи - еще более странными. Несколько раз в 1846 г. молодой Флобер и его компаньон по путешествию Максим дю Камп оказывались заблудившимися и не могли позвать на помощь. Так, между Одьерном и Плогоффом: "Мы сбились с пути. Пустынная деревня, лай собак, никто не говорит по-французски".
Тем не менее, французский язык шел по Бретонскому полуострову, медленно, но верно продвигаясь по шоссе, а затем и по железной дороге от Ренна и Нанта до Бреста. Он распространялся все более широкими кругами от портов и военно-морских объектов, таких как Брест, от административных центров, таких как Ванн, и вообще вглубь страны от побережья. Накануне революции на бретонском или галло говорили во всех семи епархиях Бретани, кроме двух.* Ко времени Ферри их осталось только две. В остальных местах ситуация изменилась на противоположную. Речушки или заливчики французского языка превратились в наступающий прилив, который обгладывал и омывал все еще устойчивые рифы. Но на оконечности полуострова более миллиона человек цеплялись за бретонскую речь.
Призывники не говорили и не понимали национального языка; кроме того, там, как и в значительной части Морбиана и Сет-дю-Норда, священники по-прежнему проповедовали на бретонском языке. И хотя "Педагогическое обозрение" выходило с обнадеживающими бюллетенями, в 1894 г. оно вынуждено было признать, что назначенные на должности в Бретани учителя, не владеющие бретонским языком, должны были получить словари.
Трудно сказать, насколько действительно продвинулся французский язык в своем шествии по бретонской сельской местности. Крестьянские девушки приходили в город, не зная ни слова по-французски, чтобы работать служанками. Им требовалось немного времени, чтобы научиться общаться с хозяйкой и говорить "достаточно для нужд службы". Вскоре они могли самостоятельно ходить на рынок, общаться с булочником, мясником и бакалейщиком, как это делали испанские и португальские служанки в Париже столетие спустя. Крестьянские парни, в основном сыновья зажиточных фермеров, год или два посещали городскую школу и овладевали французским языком в достаточной степени, чтобы большинство молодых рекрутов, как утверждалось, за два месяца "приобретали количество слов, достаточное для того, чтобы понимать и изъясняться". Однако в деревне тех, кто пользовался французским языком ("молодые люди", что показательно), нещадно отчитывали - даже в Верхней Бретани - и дети знали, что французский, "хороший, когда человек в школе", лучше бросить на улице, где "он представляется как
