Степанович. — Как везде. Денежное пожертвование.
И посмотрел на меня с неясным вопрошанием во взгляде.
* * *
— Конечно же, — говорил я, — тебе нужно готовиться к худшему. Жизнь так устроена: смысл имеет лишь подготовка к худшему. Наивная привычка с надеждой смотреть в будущее нелепа. Вера в лучшее не гарантирует, что оно существует.
Доказательства излишни, но если хочешь, то пожалуйста. Вот, например, я видел, как человек опаздывал на поезд.
То есть что значит — опаздывал; тут следует использовать форму совершённого времени, он решительно и бесповоротно опоздал: выскочил, когда даже последний вагон, не говоря о прочих предыдущих, проехал половину перрона.
И ничто не обещало, что уходящий поезд может вдруг остановиться или замедлить ход.
Как ни смотри на эти печальные обстоятельства, каким боком их ни поворачивай, в итоге придётся с прискорбием заключить, что злосчастному пассажиру совершенно не на что было рассчитывать.
И что же? — он всё равно побежал за ним! А если учесть, что у него было два пудовых чемодана, он так топал, что содрогались бетонные плиты перрона.
Почему он повёл себя именно так? Почему не выбрал какой-нибудь более разумный способ действий, — почему, например, не остановился, не сел на чемодан и не разрыдался, если это пустяковое событие так его расстроило?
Да потому, что он не мог признать, что надежда была тщетна. Уже сотрясая плиты перрона, он ещё думал, что его вера оправдается.
Вот каковы мы — люди!..
Да, да: трудно отделаться от этой привычки. Лучшее ещё не наступило, но вот-вот наступит, в этом нет сомнений. И тогда мы с ним встретимся.
Но если перевернуть чертёж другой стороной к себе: каково там ему самому? Каково там этому дожидающемуся нас лучшему будущему? Оно должно вечно торчать в грядущем, нервно поглядывая на часы и чертыхаясь? Изо дня в день и из года в год прикладывать ладонь ко лбу, поглядывая: ну где же они, ну где же!..
Стоит ли всерьёз полагаться на его терпеливость?
Не знаю, не знаю… Не уверен. Думаю, лучшее будущее плюнет и уйдёт, досадуя, что зря толклось под часами. Как сделал бы всякий, уяснив, что встреча отменяется неприбытием ожидаемого.
Да, да, говорил я, именно так обстоит дело: лучшее не обязано нас дожидаться.
Но при этом и худшее выглядит не так плохо, говорил я, зарываясь носом в её волосы за ухом. Могло бы и хуже, несравненно хуже. А сейчас — ну что же, не так плохо.
Сейчас, по крайней мере, всё определённо, сейчас нет никаких сомнений. Мы будем жить с тобой в любви и согласии до самой старости, которая ещё очень далеко. На этом долгом пути нас не коснутся ни страшные болезни, ни непоправимые несчастья. Даже, может быть, на нашем веку не случится большой войны. Кроме того, в скором времени я напишу роман…
В отличие от всего того, что я набормотал в её тёплое ухо прежде, сообщение о романе почему-то вдруг Лилиану заинтересовало.
Она шевельнулась и спросила, блестя глазом в щель между одеялом и углом сбитой подушки:
— Как называется?
— Что «как называется»? — переспросил я, выгадывая время.
— Роман как называется?
— Да как называется… какая разница, как называется. «Война и мир» пусть называется.
— Это было, — заметила она и накрылась с головой.
— Ну да, верно, было, тут не поспоришь… и очень даже недурно получилось. Тогда не знаю. Может быть, «Волшебная гора»?.. Как думаешь? Или вот «Господа Головлёвы» — тоже хорошее название. Но это точно не годится, как мне писать роман с таким названием, если у меня ни одного Головлёва в знакомых… Ну, не знаю, не очень-то и важно, можно первое попавшееся… да вот пусть хоть «Облака перемен», отличное название, а? Я как-то у цветника на небо смотрел — и придумалось.
— Неплохое, — согласилась она из-под одеяла. — А о чём?
— О чём — тоже не имеет значения. Это мелочи. Главное, что всё будет катиться, катиться, катиться и мелькать, и мы заведём собаку…
— Той-терьера.
— Той-терьера? Гм. Честно сказать, я не люблю мелких собачек, они страшно скандальные… но хорошо, как скажешь, кто у нас в семье главный, чьё слово закон. Но тогда хоть назовём как-нибудь солидно… Вот Алабай хорошая кличка, просто отличная, так и назовём, можно ласково трепать той-терьера и говорить: «У, Алабаище ты мой!» А если он отбежит по своим надобностям… все пёсики то и дело отбегают, и тогда хозяева волнуются и кричат: «Бобик, Бобик!» — или там: «Жучка, Жучка!» Вот и тебе придётся ему кричать: «Алабай! Алабай!» Прохожие будут в ужасе шарахаться… а ты к тому времени станешь такой сухонькой старушкой в жёлтой кофте с куском сыра в руке.
Не знаю, зачем я ляпнул о жёлтой кофте, но Лилиана повернулась, села и сказала «фу».
Я приехал рано, застал её в постели, на что, собственно, и рассчитывал, — и, кажется, это было наше последнее безоблачное утро.
Облака перемен
Мягкая, полушерстяная, долгополая, с широким запахом, на манер купеческой, пышно подбитая ватой неслыханной толщины — зима выдалась на славу.
Подводили разве что оттепели: совсем уж было задушив ледяной красой, белизна, пробитая частыми строчками капелей, потерянно серела, оседала. Чертоги кривились и рушились, водосточные трубы, гибельно салютуя, с грохотом морской канонады палили в мокрые тротуары цилиндрами мутного льда.
Зато осени, казалось, просто не было.
Прихватив конец лета, она попала под ужасный пресс. Дни — серые влажные или ветреные золотистые, ночи — то непроглядно-ливневые, то колокольно-гулкие, — вся их пёстрая гирлянда скомкалась, слепилась, сплющилась: то ли неделя, то ли две, то ли вовсе засаленная картонка с рваными краями, на которую я ставил чайник.
Возможно иное: всё то время, пока она шуршала и слезилась, я спал летаргическим сном, валялся в обмороке, был без сознания. Во всяком случае, привычные свойства тиканье стало обретать к Новому году, а более или менее твёрдо удалось мне осмотреться, когда и его натужная суматоха проскочила как не было. И даже ручка, выводя дату, перестала по неотвязной привычке замахивать в былое.
Я будто вынырнул из проруби: февраль.
Недавнее прошлое отстоялось. Подобно тому как эмульсия со временем расслаивается на жидкости разного удельного веса, так и оно разделилось на два слоя обстоятельств. (Возможно, лучше называть их отстоятельствами.)
Собственно, их и прежде было два: Лилиана и Василий Степанович, но смысл обоих радикально изменился.
Первый некогда значил «любовь». Теперь же я натыкался на шипастый букет ядовитых злаков, в котором один стебель было не оторвать от другого, где сплетались воедино и сожаление, и досада, и уязвлённое самолюбие, и вынужденное равнодушие, и нездоровые сны, и ещё десяток горячих симптомов. Чтобы не разбираться всякий раз
