улицу. Возможно ли, что эта палата постепенно стала для нее целым миром, ее единственным миром? Антуан почувствовал внутри боль, захлестнувшую его со всей силой. Он коснулся шеи и расстегнул сначала одну, затем вторую пуговицу под отворотом рубашки.
Откуда вдруг взялись эти чувства? Что он потеряет, когда она уйдет навсегда? Мать, которой у него никогда не было? Человек, которого он мог бы любить? Часть его истории? Последняя часть детства, которую с ее смертью тоже поглотит тьма?
Ради кого он здесь? Ради нее? Или только ради себя? Какая от этого польза?
Хотя Антуан не думал, что потеряет что-то еще, когда мать умрет, он вдруг осознал, что их связывает любовь, глубину которой им так и не удалось измерить полностью, но которая открылась им при этой встрече.
Когда Марлен увидела Антуана, по ее лицу скользнула улыбка. В умирающей вспыхнула жизнь.
Раньше Антуан составлял ее образ из обрывков, которые помнил. Из темной тени матери, которая бросила своего сына, которая ступила на утренний свет фонаря и исчезла из него навсегда, однако сейчас, здесь, в этой палате, ничто из того, чего он ожидал, не могло объяснить чувство привязанности, возникшее в нем.
Антуан подошел к кровати, одной рукой нежно провел по ее волосам, а другой обхватил пальцы. И что-то затронуло воспоминание глубоко в его душе. Это был аромат лаванды. Аромат знакомой жизни. Марлен смотрела на Антуана сияющими глазами, под которыми лежала черная тень болезни.
– Мама? – прошептал Антуан в тишине.
Всю дорогу Антуан готовился к встрече с матерью, но он и думать не мог, что эта встреча повлияет на него так сильно, проникнет в него так глубоко. У него не было слов, чтобы описать свои чувства. В них не было необходимости. Самое важное в жизни решается взглядом.
Мать крепко держала его руку в своей и с улыбкой смотрела на него. Во всем ее существе было нечто хрупкое. Ее глаза были того же цвета, что и его, цвета тихого светло-зеленого горного озера, и их наполняла нежность.
Когда Антуан увидел, как слабо бьется сердце в костлявой груди Марлен, он понял, в каком тихом одиночестве, должно быть, она жила все эти годы. В одиночестве, в котором не должен жить ни один человек.
Злоба, которую Антуан питал к матери, прошла. На мгновение было забыто даже ее разбитое прошлое, которое разрушило и его. Весь гнев погас.
Вновь возникшее пространство внутри него наполнилось любовью. Он погладил ее по щеке.
– Мама? – повторил Антуан. – Можно тебя так называть?
Марлен кивнула и, когда она на мгновение закрыла веки, по ее щекам потекли слезы.
После молчания она начала рассказывать. Антуан вслушивался в ее спокойный голос. Он впитывал его в себя, словно аромат, словно дыхание мира.
Она рассказала ему об отце, о сестре, о радости по поводу пополнения в семье. По поводу Антуана. Она рассказала о той ночи. Ночи огня и страданий, обратившей жизнь семьи в пепел.
Она рассказала о внезапно опустевшем мире. Без смеха дочери. Без мужа. Она рассказала о боли, которая пожирает сердце, оставляя на его месте большую черную дыру. О том, как тяжело одного ребенка держать на руках, а другого – отпускать. Она рассказала, как трудно дарить любовь, когда ты больше не любишь саму себя. Как трудно не винить другого человека в том, что произошло, когда ты чувствуешь себя настолько виноватой, что не можешь терпеть. Она рассказала о единственном выходе, который тогда нашла. О тяжести дальнейшей жизни после расставания, и о том, что она не смогла простить себя, несмотря на то что посвятила всю оставшуюся жизнь чужим нуждающимся детям, потому что бросила одного, своего собственного ребенка.
Марлен не упускала ни одной детали, дарила Антуану один отрывок воспоминания за другим, поднимая их с морских глубин давнего времени. Фрагменты настолько полные, что картина его раннего детства и его раздробленное «я» складывались, как будто сами собой, в одно целое, в его личность. Картина, на которой была запечатлена вся семейная хроника от начала до конца.
Они оба думали о годах, которые никогда не вернутся, и о единственном, последнем мгновении, которое было у них сейчас.
– Пожалуйста, приоткрой окно. Я хочу впустить еще немного жизни, прежде чем умру, – попросила Марлен.
Антуан встал с кровати, повернул латунную оконную ручку и открыл окно. Ветер внес в палату мелодию – вдалеке кто-то играл на фортепиано. Музыка, в которой, несмотря на ее воодушевляющий ритм, скрывалась печаль, одно из тех произведений, которые пронизаны аурой особенно трогательных моментов и вызывают чувство меланхолии.
– Ты боишься смерти? – спросил Антуан.
– Я прожила жизнь. Смерть по сравнению с ней – наименьшая из проблем. – Она улыбнулась, затем добавила тихим голосом: – Антуан, рождение ребенка и смерть человека, которого мы любим, – это врата. Врата, через которые становится видно что-то неземное. Что-то, что мы можем видеть только сердцем, куда не может проследовать наш разум. Это переживание длится всего несколько секунд, но позволяет нашей последующей жизни засиять в совершенно ином свете. – Марлен минуту помедлила, попытавшись выпрямиться. – Но ему нельзя длиться долго, иначе мы вообще не захотим возвращаться в этот мир.
Антуан не хотел пускать ее через эти врата. Не сейчас, когда он только ее нашел, пусть и знал, что в подходящий момент они откроются для Марлен, и что конец не остановить.
На следующий день рано утром стало ясно, что она умрет совсем скоро. Смерть отбросила свою тень. Из Марлен уходила жизнь, жизнь, которую ей так и не удалось прожить в полной мере. Ее тело казалось крошечным, сморщенным. Пижама на ней была слишком велика, а она сама стала не более чем скелетом, обтянутым кожей. Лицо осунулось, повосковело, глаза превратились в запотевшие стекла, и лишь тонкая ниточка жизни, не прекратившееся пока дыхание, еще продолжала удерживать ее.
Антуан сидел на краю ее кровати. Смерть, неизбежный конец всего, впервые предстала перед ним во всей своей мощи, пальцами тянулась к его матери, заползала в нее. В женщину, которая только вернулась к жизни ради него. В женщину, которой не исполнится даже пятидесяти пяти лет. Марлен начала умирать.
Что такое смерть? Раньше Антуан часто думал об этом, но теперь не осмеливался. Заметив перемену, он спросил у матери:
– Давно ты лежишь здесь, в этой кровати, в этой палате?
Марлен задумалась.
– Несколько месяцев, наверное; год, возможно, уже два.
– Хочешь сказать, что ты не была на улице несколько
