Некоторые другие экономисты, возглавляемые теперь удивительной группой историков экономики, серьезно занимающихся теорией роста, и теоретиков роста, серьезно занимающихся историей, утверждают, что Европа, и особенно Британия, готовилась к появлению "хоккейной клюшки" на протяжении столетий. Новая история имеет тему, схожую со старой историей, приписывающей превосходство Европы ее древней цивилизации, христианской и гуманистической, от Израиля и Греции, а также германские племена в лесах. Проблема в том, что, как с недоумением признают лучшие экономисты, и Индия, и арабские страны, и Иран, и Китай, и особенно Япония были столь же превосходны и готовы. Во многих таких богатых регионах задолго до этого существовали восхваляемые экономистами низкие процентные ставки и хорошие законы о собственности - в Китае в XVII веке, в Северной Италии в XV веке, в арабском мире в X веке, в Риме в I веке. Но за тысячелетия не появилось ни одного лезвия хоккейной клюшки. Когда идеология изменилась, она изменилась.
Я утверждаю, что рост экономики вокруг Северного моря в XVIII, особенно в XIX и, особенно, в XX веке намного превзошел все ожидания не из-за механических экономических факторов, таких как масштабы внешней торговли, уровень сбережений или накопление человеческого капитала. Подобное развитие событий было приятным, но производным. Экономика Северного моря, а затем Атлантического океана, а потом и мировая экономика развивались благодаря изменению форм высказываний о рынках, предприятиях и изобретениях. С технической точки зрения (я продолжаю говорить об этом своим коллегам-экономистам), новый разговор привел к тому, что размеры ящика Эджворта увеличились. Парето-оптимальное перераспределение путем обмена внутри замкнутого ящика, или перераспределение путем агрессии вдоль кривой контрактов, или скромное расширение ящика, достижимое за счет инвестиций, - это не то, что произошло, хотя именно об этих трех вариантах экономисты хотят говорить больше всего, потому что они так хорошо их понимают. Напротив, кривая производственных возможностей, размеры ящика Эджворта вырвались наружу, причем радикально и, с точки зрения традиционной экономики, необъяснимо.
Этот аргумент не должен шокировать вдумчивого экономиста. Все экономисты с 1870-х годов понимают, что экономика - это то, что происходит между ушами людей. Экономисты узнали об этом из различных форм неоклассической экономики Менгериана или Маршалла, из институционализма или из современного марксизма. Оценки, мнения, разговоры на улице, воображение, ожидания, надежды - вот что движет экономикой. Иными словами, не нужно быть материалистом, отрицающим силу идей, только потому, что вы экономист. Скорее наоборот. Один из ведущих авторов новой теории роста Роберт Лукас заявил, что "для того чтобы в обществе происходил рост доходов, значительная часть людей должна испытывать изменения в возможной жизни, которую они представляют для себя и своих детей".
Другими словами... экономическое развитие требует "миллиона мятежей". Формулировка Лукаса более психологична, чем предлагаемая здесь социологическая и риторическая. Но в любом случае, если верить в то, что в XVII и особенно в XVIII веке привычка говорить изменилась по разным веским и интересным причинам - некоторые из них, в свою очередь, материальные, а некоторые - риторические, - это не лишает традиционную экономику места. Она просто серьезно относится к речи в рамках экономики и общества. Она инициирует гуманистическую науку об экономике, "гуманомику", как называет ее экономист Бартон Смит. Речь, а не материальные изменения во внешней торговле или внутренних инвестициях, стала проксимальной причиной нелинейности, или (выражаясь более традиционным языком) скачка кривой производственных возможностей, воображения возможных жизней. Мы знаем это эмпирически отчасти потому, что торговля и инвестиции были древними рутинами, но новое достоинство и свобода простых людей были уникальны для той эпохи. Уникальным был и новый климат убеждения, царивший в магазинах, на улицах и в кофейнях, населенных буржуазией. В чем я и попытаюсь убедить вас, о ма-териалист-экономист.
Глава 2.
Изменение в разговорах и мыслях о буржуазии (вернемся к остальным), вероятно, имело большее значение для объяснения современного мира, чем клерикальная Реформация в Германии после 1517 г. или аристократическое Возрождение во время и долгое время после тосканского Треченто. Тем не менее, оба они оказали влияние на разговор, как и, вероятно, более мощный третий великий R-сдвиг раннего нового времени - успешные восстания и революции на протяжении более чем двух столетий, которые потрясли Голландию, Британию, Америку, По-ландию и, наконец, Францию со всеми ее наполеоновскими завоеваниями. Однако основное внимание здесь уделяется четвертому великому и (на какое-то время) уникальному европейскому сдвигу - "буржуазной ревальвации", мирно осуществленной в XVII-XVIII веках в Голландии и Великобритании. Можно представить себе обогащение современного мира без Ренессанса, Реформации и даже Революции, какой бы косвенный вклад они ни внесли в то, как мы живем сейчас. Но нельзя представить себе обогащение без переоценки. Старый класс горожан, ранее презираемый и духовенством, и аристократией, и крестьянством, стал приобретать более достойное положение, в том, что о нем думали и говорили, в европейской риторике о занятиях среднего класса. А вместе с новым достоинством буржуазия стала приобретать и новую свободу. И то, и другое было риторическим событием.
Среди семи главных добродетелей вера - это добродетель, позволяющая смотреть назад, иметь свою идентичность. Сохраняйте веру. Достоинство поощряет веру. Достоинство побуждает к вере, когда вы стоите на ногах, когда вы являетесь тем, кем вы на самом деле являетесь и являлись. Чикагцем. Ученым. Женщиной. Надежда, напротив, - это добродетель устремленности вперед, наличие проекта. Свобода поощряет надежду. Изменить свою сущность. Начать бизнес по производству разводных ключей. Стать профессором ассириологии. Я утверждаю, что современный мир был создан новым, верным достоинством буржуа, занявшего свое место, и новой, обнадеживающей свободой, решившейся на авантюру. Занять свое место и отважиться - достоинство и свобода - были новыми в их риторике.
И то и другое было необходимо. Мои друзья-либертарианцы хотят, чтобы свобода сама по себе ушла, но мне кажется, что это не так. Изменить законы недостаточно (хотя это хорошее начало, а гнилые законы, конечно, могут остановить рост). Правда, с 1600 г. новое достоинство и новая свобода обычно усиливали друг друга, и такое усиление - один из возможных источников "нелинейности" экономиста. Достоинство и свободу, конечно, трудно разделить. Но достоинство - это социологический фактор, а свобода - экономический. Достоинство - это мнение других людей о продавце. Свобода - это законы, которые его ограничивают. Общество и экономика взаимодействуют. Однако, вопреки материалистической редукции, это не одно и то же. Законы могут меняться без изменения мнения. Вспомните запрет алкоголя, а затем наркотиков за последние девяносто лет. И мнение может меняться без изменения законов. Вспомните, как в течение десятилетий английские колонисты Северной Америки стремились
