он помогал мадемуазель Корнель; мы увидим, как он помогал мадемуазель Варикур. Мы видели, как он помогал Вовенаргу и Мармонтелю; то же самое он сделал с Лахарпом, который потерпел неудачу как драматург, прежде чем превратился в самого влиятельного критика Франции; Вольтер попросил, чтобы половина его собственной правительственной пенсии в две тысячи франков была отдана Лахарпу, не сообщая ему, кто является дарителем.116 "Всем известно, - писал Мармонтель, - с какой добротой он принимал всех молодых людей, проявлявших хоть какой-то поэтический талант".117
Если Вольтер, сознавая свой малый рост, не обладал особой физической храбростью (позволив выпороть себя капитану Борегару в 1722 году118), то он обладал поразительной моральной смелостью (нападая на самый могущественный институт в истории, Римскую католическую церковь). Если в спорах он был ожесточен, то быстро прощал оппонентов, искавших примирения; "его ярость исчезала с первым же обращением".119 Он осыпал лаской всех, кто просил его об этом, и был предан своим друзьям. Когда после двадцати четырех лет совместной жизни он расстался с Ваньером, "он плакал как ребенок".120 Что касается его сексуальной морали, то она была выше уровня его отношений с мадам дю Шатле и ниже уровня отношений с его племянницей. Он был терпим к сексуальным нарушениям, но в ярости восставал против несправедливости, фанатизма, преследований, лицемерия и жестокости уголовного закона. Он определял нравственность как "делание добра человечеству"; в остальном он смеялся над запретами и наслаждался вином, женщинами и песнями в философской умеренности. В небольшом рассказе под названием "Бабабек" он с характерной резкостью осуждает аскетизм. Омни спрашивает брамина, есть ли шанс, что он в конце концов достигнет девятнадцатого неба.
"Это зависит, - ответил брамин, - от того, какой образ жизни вы ведете".
"Я стараюсь быть хорошим гражданином, хорошим мужем, хорошим отцом, хорошим другом. Я иногда даю деньги в долг без процентов богатым; я даю бедным; я сохраняю мир среди своих соседей".
"Но, - спросил брамин, - не втыкаешь ли ты иногда себе в спину гвозди?"
"Никогда, преподобный отец".
"Мне жаль, - ответил брамин, - но ты, конечно, никогда не достигнешь девятнадцатого неба".121
Венцом и искупительной добродетелью Вольтера была его человечность. Своими кампаниями в защиту Каласа и Сирвена он всколыхнул совесть Европы. Он осуждал войну как "великую иллюзию": "Нация-победительница никогда не наживается на трофеях побежденных; она платит за все; она страдает столько же, когда ее армии добиваются успеха, сколько и когда они терпят поражение";122 Кто бы ни победил, человечество проиграет. Он обратился к людям с разными потребностями и состояниями с просьбой помнить, что они братья; и эта просьба была с благодарностью услышана в глубинах Африки.123 Он также не был подвержен обвинению Руссо в том, что те, кто проповедует любовь к человечеству, распространяют свою любовь так широко, что у них мало что остается для ближнего; все, кто знал его, помнили его доброту и вежливость по отношению к самым низким людям, окружавшим его. Он уважал любое эго, зная его чувствительность, исходя из знания своего собственного.124 Его гостеприимство выдержало чрезмерное обращение к нему. "Как я была тронута, - писала мадам де Граффиньи, - обнаружив, что вы всегда так же прекрасно добры, как и велики, и видя, как вы делаете вокруг себя добро, которое вы хотели бы сделать всему человечеству".125 Он мог быть вспыльчивым и выходить из себя, но "вы и представить себе не можете, - писал другой посетитель, - насколько этот человек любвеобилен в душе".126
По мере того как слава о его помощи гонимым распространялась по Европе, а по Франции распространялись сообщения о его частных благотворительных акциях и благодеяниях, в общественном сознании формировался новый образ Вольтера. Он больше не был антихристом, не был воином против веры, любимой бедняками; он был спасителем Каласа, добрым сеньором Ферни, защитником сотни жертв нетерпимых верований и несправедливых законов. Женевские священнослужители выражали сомнение, что на Страшном суде их вера уравновесит дела этого нечестивца.127 Образованные мужчины и женщины прощали его нечестивость, его ссоры, его тщеславие, даже его злобу; они видели, как из враждебности он перерос в благожелательность; и теперь они думали о нем как о почтенном патриархе французской литературы, славе Франции перед грамотным миром. Это был человек, которого даже население прославляло, когда он приезжал в Париж умирать.
ГЛАВА VI. Руссо-романтик 1756-62
I. В СКИТУ: 1756-57 ГГ.
9 апреля 1756 года Руссо переехал в коттедж госпожи д'Эпинэ вместе со своей гражданской женой Терезой Левассер и ее матерью. Некоторое время он был счастлив, ему нравились песни и щебетание птиц, шелест и аромат деревьев, покой одиноких прогулок по лесу. На прогулки он брал с собой карандаш и блокнот, чтобы ловить идеи в их полете.
Но он не был создан для мира. Его чувствительность удваивала каждую неприятность и придумывала новые. Тереза была верной хозяйкой, но она не могла быть спутницей его ума. "Человек, который думает, - писал он в "Эмиле", - не должен вступать в союз с женой, которая не может разделить его мысли".1 Бедной Терезе было мало пользы от идей и письменных слов. Она отдавала ему свое тело и душу; она терпела его истерики и, вероятно, отвечала добром на добро; она позволила ему обойти грань адюльтера с мадам д'Удето и сама, насколько нам известно, была покорно верна, за исключением эпизода, за который поручился только Босуэлл. Но как могла эта простая женщина ответить на размах и дикое разнообразие ума, которому предстояло потрясти полконтинента? Послушайте объяснение самого Руссо:
Что подумает читатель, когда я скажу ему... что с первого момента, когда я увидел ее, и до того момента, когда я пишу, я никогда не испытывал к ней ни малейшей любви, что я никогда не желал обладать ею... и что физические желания, которые удовлетворялись с помощью ее лица, были для меня исключительно половыми, и ни в коем случае не исходили от личности? ...Первое из моих желаний, самое большое, самое сильное и самое ненасытное, было всецело в моем сердце: желание интимной [духовной] связи, настолько интимной, насколько это вообще возможно. Эта единственная потребность была такова, что самого тесного телесного союза было недостаточно; потребовались бы две души".2
Тереза могла бы предъявить встречные претензии, ведь Руссо к тому времени перестал выполнять свои супружеские обязанности. В 1754 году он заявил женевскому врачу: "В течение долгого времени я подвергался грубейшим страданиям из-за неизлечимой болезни задержки мочи, вызванной закупоркой уретры, которая закупоривает канал до такой степени, что даже катетеры знаменитого доктора
