– Война будет, – пожал плечами Борис. – Или мы их, или они нас. Это как Бог рассудит.
Добрыня глядел на него с ненавистью.
– Бог судит за тех, у кого копьев больше. Тагыз созовет все свои курени, кликнет на помощь других ханов. Куда нам против такой силы?
– А мы не станем ждать. Первые нападем. Врасплох. – Борис, нагнувшись, вытер нож и окровавленные пальцы об одежду мертвеца. – Тагыз в Византии большую добычу взял. Вся наша будет.
– Нападем?! – не поверил своим ушам Ингварь. – На половцев?! Да ты не пьян ли? Отобрал у меня стол, отобрал невесту, но губить отчину и людей я тебе не дозволю! Не будет мне за то от Бога прощения.
Борис недобро усмехнулся.
– Ишь, как запел. Не дозволишь? Сказал князь воевать – будете воевать. Так испокон веку заведено.
– Испокон веку заведено не так. – Добрыня встал рядом с Ингварем. Ростом и статью он не уступал Борису. – Идти в поход иль нет – решать дружине. Как воины приговорят.
Борис и боярин оба набычились, каждый держал руку на рукояти меча – вот-вот затеют рубиться. Но князь засмеялся, стукнул Добрыню по плечу.
– Ты прав, старый. Пускай дружина решит. Коли не захотят – я с такими овцами и сам в поход не пойду. Собери всех в гриднице. Пускай только мертвяков оттуда вынесут и пол песком присыплют. Можешь пока дружину против меня и моей правды поуговаривать. Пользуйся.
Добрыня, метнув взгляд на Ингваря, вышел. Борис же, подойдя к кладущему земные поклоны протопопу, шутливо спросил:
– Ну, отче, какую ты мне назначишь епитимью за убиение язычника?
Мавсима, распрямившись и в последний раз сотворив крестное знамение, тихо ответил:
– Ты – князь, пастух над людьми. Коли грешен – за твой грех все стадо расплатится. Коли прав – Господь спасет и тебя, и люди твоя. А с души твоей спросит после.
– Вот это правильный поп! – смеясь воскликнул Борис.
Про ужасы брани
В гриднице пахло свежей кровью. Под ногами хрустел песок, сквозь который проступали темные пятна. Четверть часа назад здесь прирезали шестерых половецких ланганов.
Свиристельские дружинники давно уже не воевали, давно никого не убивали, поэтому лица у всех были хмурые, бледные. Каждый понимал, что расплата за смерть ханских посланцев будет страшной.
Князья вошли вместе, но Ингварь нарочно отворачивал лицо, чтобы показать людям: он брату не потатчик и свершившееся окаянство осуждает. Правда, на младшего князя никто и не смотрел. Воины пытливо, выжидательно уставились на старшего.
Борис оглядел собравшихся, тронул закрученные усы. Усмехнулся.
– Вижу, Путятич с вами уже потолковал. Боитесь идти на половцев? Что ж, говори, Добрыня. Как нам после того, что тут вышло, без войны обойтись? А я послушаю.
Он сел у стены, скрестил руки на груди.
Добрыня вышел на середину.
– Надо вот как. Увезти мертвых на берег, подальше от города. Бросить у воды. Порубить новгородскими топорами, а один топор, сломав, положить рядом. Будто бы послов посекли ушкуйники разбойные. Тагыз знает, что новгородцы у нас озоруют. Заплатим половцам за недогляд гривен двести или триста. Возьмем еще в рост, после как-нибудь отдадим. Если хан захочет мстить Новгороду, пообещаем пойти вместе с половцами. Но он навряд ли захочет – больно далек путь… Перед погаными виниться будет тяжко. Но воевать с ними нам нельзя.
Многие, особенно из старых дружинников, с боярином согласились. Молодые молчали – ждали, что скажет Борис.
Тот поднялся. Неспешно походил по зале, поочередно глядя в лицо каждому.
– Эка дрожите-то. Будто листы под ветром. Воины – и войны боитесь? Рыба, воды боящаяся, и волк, леса бегущий, – на что они? Эй, Шкурята! Покажи, кто ланганов кончал! Пусть вперед выйдут.
К Борису протиснулись человек пятнадцать, все молодые – из тех кто вечно ходил за Борисом и жадно слушал его рассказы.
– А ну встаньте в ряд. Преклоните правое колено. И ты, Шкурята.
Князь вынул из ножен меч. Коснулся клинком Шкурятиного плеча.
– Жалую тебя, честной муж, родовым именем и знаком. Отныне будешь зваться рытарем.
То же самое он проделал с остальными и повторил точно такие же слова.
– Теперь поднимитесь. Вы – первые свиристельские рытари. Возьмем у поганых добычу – велю вам выковать серебряные шпоры. Прочие знайте: кто отличится в походе, получит такую же честь. И двойную долю от добычи. А добычи мы возьмем много. Я, пока в плену сидел, насмотрелся, сколько Тагыз-хан у греков добра награбил. Там и злато, и серебро, и ткани узорчатые…
Он начал расписывать, какие богатства привезли в свой Улагай половцы из Византии. Ингварь смотрел на воинов, каждого из которых знал с детства, и ему казалось, что он видит их впервые. У дружинников разгорались глаза, к лицам приливала кровь – и дело было не в алчности или не только в ней. Когда Борис заговорил о сладости победы, о великой славе, которую обретут те, кто одолеет поганых, молодые начали одобрительно шуметь, да и старые закивали.
Боярин, перебив Бориса, крикнул:
– А будет ли победа? Откуда? Сколько нас и сколько их? Что рты разинули, дураки? Это вам в степи лежать, воронов кормить!
– Может, и так, – легко согласился Борис. – Воинская судьба – она такая. Но, по-моему, лучше полечь со славой, чем идти к поганым на поклон. Ладно, соколы. Всё уж сказано. Решайте. Кто за то, чтобы в степь идти – подымай кверху кулак.
Лес сжатых кулаков поднялся над русыми, светлыми, черноволосыми, седыми головами. Нечего было и считать.
– Вот тебе ответ, Добрыня. – Борис снисходительно оглянулся на боярина. – Дружину сам поведу. Дорогу к Улагаю я хорошо знаю, было у меня время всё там высмотреть. Клюква, ты позаботься о припасе в дорогу. Чтоб у моих соколов ни в чем нужды не было. Завтра на рассвете выступаем.
– Эх, князь, князь, – горько шепнул бледному Ингварю боярин. – Говорил я тебе. Не уберег ты отчину. Быть Свиристелю пусту…
* * *
Что можно было за короткое время сделать – всё было сделано.
Городские ворота Ингварь велел запереть. Кто чужой приедет – пускать, но из Свиристеля не выпускать никого. Весть об убийстве половецких послов надо было держать в тайне.
Вечером Борис пображничал со своими «рытарями», но недолго – отправил всех спать, сказавши, что рано утром идти в поход, и завалился сам.
Ингварь же с Добрыней всю ночь были на ногах. Готовили припас, проверяли конскую сбрую и оружие. Отправили надежных, неболтливых гонцов по деревням – приказать ополченцам, чтобы шли к крепости Локоть, там-де будет военное учение.
Замысел у Бориса был простой: собрать всю силу, сколько есть, и скорым шагом, налегке, без обоза, идти прямо на Улагай, где ханская ставка. Взять врага врасплох.
Тагызова орда поделена на десяток куреней, разбросана по степи на сотни верст. Каждый курень состоит из кошей, родов с собственным кочевьем. Готовясь к войне, хан собирает рать неделю или две. Под его бунчук встают до полутора тысяч всадников. Если же ударить нежданно, Тагыз останется только со своей ближней дружиной и с обитателями Улагая, который и не город вовсе, а стойбище, куда сгоняют на зиму скот, а ныне, в конце лета, людей там мало.
Важно еще вот что. Даже завидев врага, Тагыз уйти в степь не сможет – иначе придется бросить византийскую добычу, которая за неимением теремов и складов хранится у половцев в повозках, под охраной. Расчет Бориса строился на том, чтоб скрытно подойти к Улагаю как можно ближе. А там – как сложится.
Если получится с одного удара сокрушить хана – и победа, и добыча будут со свиристельцами. Устоит Тагыз – уже назавтра начнут подходить ближние курени, и тогда никто из русских домой не вернется. Все до единого сложат головы, а Свиристель останется без защитников, потому что Борис брал с собой всех, до последнего человека: двадцать конных и сорок пеших дружинников, восемьдесят воинов из Локотя, даже сотню копейных мужиков ополчения.
