"история вигов". Впервые сформулированные как политическая защита парламентских прерогатив, виги создали интерпретацию прошлого, в которой "прогресс английского общества" рассматривался как неумолимое расширение свободы, зарождение национальной идентичности и становление парламента как воплощения народной воли.
История вигов, с одной стороны, настаивает на том, что настоящее постепенно и неизбежно вытекает из прошлого, а с другой - что это вытекание, несмотря на несколько обходных и побочных путей, постепенно совершенствовало английское государство и нацию. Уильям Блэкстон, например, заявил, что "История наших законов и свобод" включала в себя "постепенный прогресс среди наших британских и саксонских предков, вплоть до их полного затмения во время норманнского завоевания; из которого они постепенно вышли и поднялись до того совершенства, которым они обладают в настоящее время". Далее он отметил, что "основополагающие максимы и нормы права... совершенствовались и совершенствуются с каждым днем, и в настоящее время они наполнены накопленной веками мудростью". В результате Англия имеет "конституцию, столь мудро придуманную, столь сильно поднятую и столь высоко законченную, [что] трудно говорить о ней с той похвалой, которая справедливо и строго ей причитается". Блэкстон пришел к выводу, что английская конституция является "самым благородным наследием человечества" . Эта точка зрения вигов одновременно объясняет, как возникла Англия (ныне Великобритания), и закрепляет легитимность государства в тусклых глубинах прошлого.
В связи с отсутствием дефинитивного момента основания многие английские историки углубляли свои исследования в туман доисторических времен. В ходе этих поисков то, как свидетельства пережили течение времени, часто определяло аргументы, которые они приводили. Например, Поллок и Мейтланд признали "соблазн, представляющий определенную практическую опасность, - переоценить как надежность письменных документов, так и важность вопросов, о которых в них идет речь, по сравнению с другими вопросами, для которых непосредственный авторитет документов недостаточен". Например, мы знаем гораздо больше о гардеробах монархов и придворных, об оружии и боевых доспехах рыцарей, о замках и поместьях знати, чем об их отношении и понимании политической идентичности и надлежащей роли правительства.
Большая часть ранней английской истории, не только опыт жизни народных масс, но даже наиболее значимые факты формирования государства, навсегда утеряны. Даже там, где свидетельства сохранились, их форма и содержание иногда разочаровывают тех, кто хотел бы спроецировать "английское" существование в самые отдаленные области прошлого. Дэвид Хьюм, хотя и был одним из самых смелых и настойчивых историков, не пытался восстановить древнюю родословную саксонских королей и народов, которыми они правили до своего вторжения в Британию в середине IV века:
Мы не будем пытаться проследить более глубокое происхождение этих князей и народов. Очевидно, что в те варварские и неграмотные века было бесплодным трудом искать летопись народа, когда его первые вожди, известные в достоверной истории, считались четвертыми по происхождению от баснословного божества или от человека, возвеличенного невежеством в этот образ. Темная индустрия антикваров, руководствуясь воображаемыми аналогиями имен или неопределенными традициями, тщетно пыталась бы проникнуть в ту глубокую неизвестность, которая покрывает далекую историю этих народов.
Английские ученые с разной степенью смелости пытались "проникнуть в эту глубокую неизвестность". Уильям Стаббс, например, считал, что ему ясно видна схема, по которой англичане развивали свою цивилизацию, хотя и признавал, что многие детали были утеряны.
Каким бы ни было качество доказательств, причина упорства всегда была очевидна. Б. Уилкинсон, например, "остро осознавал непрерывность истории" как принцип и мотивацию исследования.
Сегодня мы, пожалуй, более остро ощущаем преемственность истории. Мы ценим Средневековье как не только фундамент, но и образец нашей цивилизации. Мы больше ценим то, что в основе нашего образа жизни в ХХ веке лежит тождество с образом жизни наших средневековых предшественников. Мы должны изучать Средние века не только как фундамент, но и ради них самих. Это был период, когда просто и энергично выражались наши собственные конституционные идеалы и традиции, которые сохраняются до сих пор и без которых наша цивилизация не может жить.
Одна из причин, по которой настаивают на исторической преемственности, заключается в том, что она придает легитимность настоящему.
К 600 г. н.э. "большое количество германцев, называемых англичанами, было плотно заселено во всех частях нынешней Англии".
Таким образом, по крайней мере в некоторых вариантах стандартного исторического повествования "английский народ" существовал еще до прибытия в Британию. По мере того как "англичане" обживали остров, их язык начал отходить от исконных германских языков и превратился сначала в древнеанглийский, а затем в современный просторечный. Эволюция языка во многом совпадала с развитием английской нации. Фактически эта нация, если рассматривать ее как сознание единого народа, возникла более или менее синхронно с ростом самобытности языка. Если же рассматривать нацию как народ, желающий иметь государство, которое объединило бы его сообщество под единым правительством, то английская нация возникла несколько позже и народа, и языка. Все это предполагает, что народы, населявшие Британию до вторжения, не сыграли значительной роли в формировании английского народа и нации.
Британия была заселена кельтами, когда в 55 г. до н.э. Юлий Цезарь вторгся на остров. Хьюм сообщает, что бритты, как их называли, были "военным народом", разделенным на множество племен. Их "единственной собственностью было оружие и скот", и в своей простоте "они приобрели вкус к свободе", что не позволяло "их князьям или вождям установить над ними какую-либо деспотическую власть". Хотя Цезарь наглядно продемонстрировал способность Рима покорить этот народ, он не стал захватывать остров. Однако в 43 г. н.э. римляне пришли на остров окончательно. После того как римляне захватили Британию, бритты, "разоруженные, подавленные и покорные", потеряли "всякое желание и даже представление о своей прежней свободе и независимости". В течение последующих 400 лет они были включены в состав Римской империи. Когда в первой половине IV века римское владычество закончилось, вместе с ним закончилась и история бриттов.
Единственное, что известно наверняка (да и то весьма несовершенно), - это то, что бритты не смогли или не захотели поддерживать институты и материальную инфраструктуру (например, дороги и города), созданные римлянами. Некоторые историки утверждают, что римское влияние постепенно ослабевало еще до конца IV в. и что кельты вновь стали доминировать. Другие утверждают, что римские и кельтские институты, верования и практика слились в нечто вроде "гибридной" культуры. Третья возможность заключается в том, что восточная часть острова оставалась более или менее римской по своим институтам и культуре, в то время как в западных районах они вернулись к более кельтским. Но большинство подобных интерпретаций просто пытаются объяснить, в какой степени ослабло влияние римлян и как
