услышала я, как ключ поворачивается в замке. Убежденная, что сейчас меня освободят, я подбежала к двери с криком радости. Она открылась, но надежды мои тут же развеялись, когда вошла аббатиса, а за нею – те же четыре монахини, которые были свидетельницами моей мнимой смерти. Они держали в руках факелы и глядели на меня в устрашающем молчании.
Я в ужасе отпрянула. Настоятельница и ее свита спустились в склеп. Она окинула меня сердитым взглядом, но ничуть не удивилась, что я жива. Она присела там же, где раньше сидела я. Дверь снова заперли, и свита выстроилась по сторонам своей госпожи; пламя факелов, пригасшее в сырой атмосфере, тускло позолотило окружающие гробницы. Несколько минут сохранялась мертвая, торжественная тишина.
Я стояла поодаль от аббатисы. Наконец она сделала мне знак подойти. Суровость ее лица лишила меня сил, я едва смогла повиноваться и, приблизившись, не устояла на ногах – упала на колени, умоляюще стиснула руки, но не смогла вымолвить ни звука.
Она уставилась на меня злыми глазами.
– Что я вижу: кающуюся или преступницу? – произнесла она наконец. – Эти руки подняты в знак сокрушения о злодействах или из страха наказания? Эти слезы – признание справедливости приговора или всего лишь мольба о смягчении кары? Боюсь, что последнее вернее!
Она помолчала, не сводя с меня взгляда, затем продолжала:
– Крепись! Я желаю не смерти твоей, но раскаяния. Напиток, который я тебе дала, был не ядом, а снотворным снадобьем. Я обманула тебя затем, чтобы дать тебе испытать муки нечистой совести, представить, как это будет, если ты умрешь скоропостижно, не успев покаяться в своих грехах. Теперь ты познала эту боль; я привела тебя на порог смерти в расчете, что это кратковременное мучение обернется для тебя вечным преимуществом. Я не намерена губить твою бессмертную душу или доводить тебя до желания лечь в могилу под бременем неискупленных грехов. Нет, дочь моя, это далеко не так; я помогу тебе очиститься путем полноценного покаяния, обеспечив тебе длительный досуг для молитв и угрызений.
Итак, внемли моему приговору! Дурное рвение твоих друзей вынудило меня отложить его исполнение, но теперь они помешать не смогут. Весь Мадрид уверен, что ты скончалась; твоих родных убедили в этом, а твои сторонницы из сестер присутствовали при похоронах. Я приняла все меры к тому, чтобы тайна осталась непроницаемой. Посему забудь о мире, с которым ты рассталась навечно, и употреби немногие оставшиеся тебе часы на то, чтобы подготовиться к переходу в мир иной!
Это предисловие заставило меня ожидать чего-то ужасного. Я задрожала и хотела сказать что-то, чтобы отвратить ее гнев; но настоятельница жестом велела мне молчать и вновь заговорила:
– Хотя в последние годы часть законов нашего ордена была несправедливо забыта, и некоторые заблуждающиеся сестры их осуждают (вразуми их Господь!), я намерена восстановить их в полном объеме. Закон против невоздержности суров, но он соразмерен чудовищности преступления. Покорись ему, дочь моя, беспрекословно; ты убедишься в пользе терпения и самоотречения, попав в лучший мир. Внимай же повелению святой Клары! Ниже этого склепа есть тюрьма, предназначенная для таких преступниц, как ты. Вход в нее искусно скрыт, и та, что войдет в нее, должна отринуть всякую мысль о свободе. Сейчас тебя отведут туда. Тебя будут снабжать пищей, достаточной лишь для того, чтобы удержать душу в теле, самой простой и грубой. Плачь, дочь моя, плачь и орошай хлеб свой слезами; видит Бог, что у тебя достаточно причин для печали! Прикованная в одной из этих тайных камер, сокрытая от мира и света навеки, ты не будешь иметь иного утешения, кроме религии, иного общества, кроме покаяния; там проведешь ты, стеная, остаток дней своих. Таково постановление святой Клары; повинуйся и следуй за мной!
Этот варварский приговор поразил меня как удар грома. Я упала. Настоятельница, ничуть не тронутая, поднялась с величавым видом и повторила свой приказ непререкаемым тоном; но я была слишком слаба, чтобы его исполнить. Мариана и Аликс подняли меня и понесли. Аббатиса шла, опираясь на руку Виоланте, а Камилла несла перед нею факел. Так двигалась эта печальная процессия в тишине, нарушаемой лишь моими стонами и вздохами, пока не достигла главного святилища святой Клары. Статую сдвинули с пьедестала, не знаю как. Решетчатая крышка люка откинулась с громким скрежетом. Ужасный звук, подхваченный сводами надо мной и пещерами внизу, пробудил меня от тоскливой апатии. Впереди я увидела черный провал и ведущие туда узкие ступеньки. Я закричала и отшатнулась, я умоляла о сочувствии, призывала на помощь небо и землю. Тщетно! Меня потащили вниз и бросили в одну из камер.
Мое узилище было кошмарно. Ледяная изморось витала в воздухе, стены позеленели от сырости, гады всех мастей, разбегающиеся от света факелов, тощая соломенная подстилка и толстая цепь – все это пронзило мне сердце запредельным ужасом, и я, почти обезумев, вдруг вырвалась из рук державших меня монахинь, бросилась в ноги к аббатисе и в последний раз попыталась ее разжалобить.
– Не о себе молю, – говорила я, – но жизнь моя нужна невинному существу, пожалейте хотя бы его! Пусть я виновна, но дитя не должно страдать за мои грехи! О! Не обрекайте нерожденного на гибель, пощадите меня ради него!
Аббатиса резко отступила, выдернула подол своей рясы из моих пальцев, как будто боялась заразиться.
– Как! – возмущенно воскликнула она. – Ты осмеливаешься просить за плод своего позора? Можно ли позволить жить твари, зачатой в столь чудовищном грехе? Падшая женщина, не смей упоминать о нем более! Рожденный от клятвопреступницы и распутника, кем стал бы он, как не вместилищем всех пороков? Не жди от меня милости, презренная, ни для себя, ни для твоего отродья! Лучше молись, чтобы смерть забрала тебя раньше, чем ты произведешь его на свет; а если уж родится, чтоб тотчас бы и умер! Никто не поможет тебе при родах; сама рожай своего ублюдка, сама корми, сама выхаживай, сама хорони. И дай Бог, дабы случилось это поскорее и ты не успела бы утешиться плодом своего падения!
Эта бесчеловечная речь настоятельницы, ее молитвы о смерти моего ребенка окончательно надломили меня. Со стоном упала я без чувств у ног безжалостной гонительницы.
Не знаю, сколько времени миновало, когда я пришла в себя, – видимо, немало, так как аббатиса и ее сообщницы успели удалиться, не слышно было даже звука их шагов. Одиночество и мертвая тишина стали моим уделом. Я лежала на соломенном ложе; тяжелая цепь, прикрепленная к стене, была обвита вокруг моей талии. Тусклый свет
