Александр Агеев - Цепочка вечных ценностей

Не в том дело, что умиляться надо нам, таким живучим. С этим-то отношением все ясно, и «пессимизм ума» может нейтрализовать только «оптимизм воли».

В конце концов, в глубочайших кодах российского сознания, вне сомнения, нет наивной надежды обрести окончательное счастье в этой жизни. Надежду, пусть часто и безотчетную, пусть рационально необъяснимую, и, пожалуй, жажду чистой совести, гармонии, высшего человеческого счастья как оно понималось, скажем, Пушкиным, Тютчевым или Достоевским, преломившими, помимо прочего, свет вечных заветов, – это мы найдем в наших архетипических глубинах. Причем вне зависимости от места работы и проживания – в высоких кабинетах или дальней колонии.

Эту силу – называть ли ее силой народного духа, счастливым стечением обстоятельств (везением), покровительством ли свыше – и хранит культурный слой России.

В сказках, в исчезающих на долгие времена, но почему-то не сгорающих рукописях, в преданиях, чуть истлевших дагерротипных фото или археологических находках, в правилах жизни, редко вывешиваемых в рамочки, но удерживающих нас от неправильного, безответственного, позорного, недостойного в любые времена либо неумолимо наказывающих за неведение, ошибки и забвение важного, – во всем этом аура силы России.

В каждом, кто достойно преуспел в бизнесе, науке, искусстве, политике, мы ощущаем эту силу – духовную, культурную силу России.

Впрочем, есть метод избежать личного развращения худыми сообществами. О нем напомнил совсем недавно старец Серафим (Романцев): «Не требуй от других совершенства, не ищи правды у них. Требуй только от себя и поймешь, как всем трудно».

Анфиса (ляская зубами): Бабушка, мне страшно. Что же делать? Что же делать?

Бабушка: Так, так. Нечего делать, все сделано. Молчи.

Л.Н. Андреев. Анфиса

Даже хрестоматийных версий художественного ответа на извечный интеллигентский вопрос – не перечесть. Герцен. Чернышевский. Розанов. Стругацкие. Веллер. Пелевин. Солженицын. Версии же практического ответа отчасти до боли хорошо известны, по большей части они хранятся в архивах нашей истории, которая не зря считается более непредсказуемой, нежели наше будущее. «Наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие – как часовые»?

Впрочем, не только жажда определенности в понимании прошлого, но и желание определиться с траекторией грядущего питает наш интерес к истории.

К тому, что уже сделано, что невероятным стечением, а чаще – нагромождением случайностей и массы трендов стало непоправимым и предопределяющим, коллективным сознанием и коллективным бессознательным. Зависимость от собственной истории не без успеха посоперничает с «нефтяной иглой». Важнейшим таким – накопленным и веками, и последними временами – предопределяющим основанием сегодняшней и будущей реальности является, например, степень влияния и чувство ответственности за то, что происходит в стране, измеренное недавно Левада-центром. 62% граждан считают, что они никакого влияния на события в стране не оказывают. Довольно большое, решающее влияние имеют 3%. Крайне малое влияние – одна треть. Вероятно, преимущественно среди тех, кто ни на что не влияет, распространено и чувство безответственности за дела в стране – 43%. Примерно половина граждан ощущает хоть какую-то (довольно большую – 11% или крайне малую – 39%) ответственность за все то, что происходит в стране. Строго говоря, классический расклад – «стакан наполовину пуст иль полон». Даже со скидкой на конъюнктурную ситуативность этот ландшафт социальных ориентаций, без сомнения, устойчив. У него есть и еще одно весьма жесткое измерение – лишь 7% соотечественников успешно реализуют себя, чуть меньше 40% делают это ценой перенапряжения, больше половины – к такой жизни приспособиться вообще не могут. Удивителен ли в таком контексте наш демографический крест?

И все же – в ветхозаветные времена, бывало, и одного праведника не находилось на целый город. А в современной России – половина ответственных душ, небезразличных к судьбе страны! Но кто они – те, кто решает что-то в России и как-то за это отвечает? Какими смыслами живут, чем руководствуются в повседневности и мечтах, каковы они в отношении к себе и в отношении к людям, например? Они – элита, антиэлита, контрэлита, псевдоэлита? Каковы результаты их ответственных действий? Эгоистичные или взаимовыгодные? Сиюминутные или стратегические? Само пространство будущих решений в итоге действий нынешних ответственных граждан – оно-то расширяется, даря большую свободу выбора потомкам, или неумолимо сужается до фатальной воронки?

Чувствовал ли себя влияющим на дела в стране танкист, укладывающий снаряд за снарядом внутрь Белого дома? Но он наряду с Ельциным, и Хасбулатовым, и прочими героями эпохи сделал так, чтобы «будущее, что только родилось, беззвучно плакало, а время тикало себе, а сердце такало»… Решает ли что-либо в стране нелюбезная служащая пенсионного отдела? Учитель в школе? Автолюбитель, недоучившийся искусству вождения? Врач, интересующийся у пациента величиной гонорара прежде постановки диагноза? А какова мера ответственности за страну у подростка, подсевшего на наркотическую иглу или растворившего свою волю в принципах радикальной секты? Политик, давно жонглирующий словами, смысл которых он не удосужился изучить? Телеведущий, изящно и осознанно ткущий западню контекстов для публики? Идол попсы, в самоупоенном блеске обрушивающий на фанатов очередной навязчивый мотивчик?.. Экс-мэр с печально перепутанными до тюремного узора амбициями?

Словом, Гоголь сегодня не испытал бы дефицита прототипов для энциклопедического панно «Новые мертвые души». И кто во всем этом виноват – история? Безусловно, среди тех, кто решает что-то в стране, кто отвечает за нее – не одни лишь Чичиковы. Но и не только Суховы и Верещагины, которым «за державу обидно».

«Миродержец, царь царей, государь государей, потрясатель Вселенной, великий хан всех племен, Бог на небе, Ха-хан – могущество божие на земле» – кажется, нет более превосходнейших титулов, формальных и неформальных, которыми бы не был увенчан 72-летний лидер крупнейшего государства тогдашнего мира к моменту своей смерти в 1227 году. Чуть больше 20 лет он шел к бесспорному признанию своего верховенства и столько же уверенно руководил своей могучей державой. Единство этой империи сохранялось тоже чуть меньше полувека, затем лет сто – ее распад и последующая агония.