бронетанковые силы и хоть как-то при этом надеяться на успех, наши собственные бронетанковые силы, учитывая, как они оснащены, организованы и управляются в настоящее время, должны иметь превосходство по крайней мере два к одному». 5 марта 1942 года в пронзительном послании Рузвельту Черчилль написал:
«Когда я вспоминаю, как я страстно мечтал и молился о вступлении Соединенных Штатов в войну, мне трудно даже сознавать, насколько серьезно ухудшились наши британские дела в результате того, что происходило после 7 декабря. Мы потерпели величайшую катастрофу в нашей истории в Сингапуре, и другие несчастья будут настигать нас все чаще и быстрее».
Затем он перечислил угрозы для Мальты, Цейлона, Индии, и победы Роммеля в Африке. Еще более опасным был удушающий контроль немецких подводных лодок над судоходством. По мере развития событий количество потопленных американских и британских кораблей за первые шесть месяцев 1942 года почти сравнялось со всем 1941 годом и превысило все потери за весь срок союзнической судостроительной программы на 3 млн тонн [водоизмещения]. Королевский флот понес тяжелые потери в Индийском океане от японских самолетов, и стало ясно, что устаревший британский надводный флот не мог сравниться с современными японскими линкорами. 1 апреля Черчилль, многолетний стоик и оптимист, закончил личное послание Рузвельту такими строками: «Лично я прекрасно себя чувствую, хотя я прочувствовал тяжесть войны намного сильнее после своего возвращения, чем до». Другими словами, Черный Пес навещал его.
Американский изоляционизм
Поводов для пессимизма в отношении Соединенных Штатов было предостаточно. До Перл-Харбора диспептики, размышлявшие о судьбах мира, утверждали, что Соединенные Штаты останутся нейтральными; Япония с ее потребностями в сырье захватит британские и голландские владения на Дальнем Востоке и будет старательно избегать военных действий с США, а немецкие подводные лодки постепенно задушат Англию и заставят ее просить о мире. Тогда Соединенным Штатам и Канаде пришлось бы противостоять державам оси в одиночку. Однако, даже если бы Британия потерпела поражение, Соединенные Штаты, защищенные огромным океаном, все равно оставались бы в безопасности и процветали. В конце концов, эти «слабые» и «болтливые» люди договорились бы о modus vivendi с Германией и Японией.
На самом деле в Соединенных Штатах имелось сильное изоляционистское движение. Конечно, британский концерт в поддержку войны мог заполнить Карнеги-холл, но митинги «Америка прежде всего» заполняли гораздо более просторный Мэдисон Сквер Гарден. Голоса за изоляцию были громкими и яростными. Чарльз Линдберг, герой-авиатор Америки, красноречиво утверждал, что война в Европе была лишь часть вековой борьбы между европейскими державами, и спрашивал, почему американские мальчики должны умирать, чтобы сохранить Британскую империю. После визита в Германию в 1938 году он сказал: «Англия и Франция слишком слабы в воздухе, чтобы защитить себя. Необходимо осознать, что Англия – это страна, состоящая из огромной массы медлительных, туповатых и равнодушных людей и небольшой группы гениев». Его жена – красивая, поэтичная и чувствительная Энн Морроу Линдберг, написала бестселлер, в котором описала войну как соревнование между «силами прошлого (союзниками)» и «силами будущего (Германией)». Рассел Леффингвелл, видный партнер Дж. П. Моргана, сказал: «Союзники не в силах одолеть немцев. Этих чертей слишком много, и они слишком компетентны».
Многие в Конгрессе выступали за политику строгого нейтралитета. Уже весной 1941 года законопроект о введении обязательной военной подготовки прошел в Конгресс с перевесом всего в один голос. Если бы законопроект провалился, американская армия была бы практически распущена. Половина из 2 млн мужчин, призванных в первый призыв, была демобилизована как физически или психологически непригодные к службе. Изоляционисты выступали с громкими речами о том, что Уолл-стрит и большой бизнес хотят войны только по причине кровожадной страсти к прибыли. Выступая с этой точки зрения, конгрессмен из Висконсина Томас О’Малли представил закон, требующий, чтобы члены богатейших семей были призваны в армию первыми. «В следующей войне будут участвовать рядовые Форд, Рокфеллер и Морган», – сказал он.
Более того, после шока от Перл-Харбора и первых поражений на Филиппинах, американская общественность запаниковала. К весне 1942 года появились слухи, а иногда и газетные истории о шпионаже, саботаже и даже о японском вторжении на Западное побережье. Появились причудливые истории о ночных высадках на Лонг-Айленде и о карликовых подводных лодках в гавани Нью-Йорка. Не кто иной, как комментатор газеты The New York Times Уолтер Липманн предсказывал скоординированный саботаж в огромных масштабах. 19 февраля 1942 года было принято позорное решение об интернировании всего японо-американского населения. Государственное ограничение скорости было снижено до 35 миль в час для экономии бензина, и был принят закон, который ограничивал доходы после уплаты налогов на уровне $25 000, или $250 000 в сегодняшних деньгах. Это было мрачное, отчаянное время, и неудивительно, что инвесторы были в глубокой депрессии.
Глава 3
Борьба фондовых рынков
От Великой депрессии до начала Второй мировой войны
Когда объявлена война, первой ее жертвой становится правда.
– АРТУР ПОНСОНБИ [12]
B конце 1930-х годов экономика и фондовые рынки по всему миру в целом восстановились после эпохи Великой Депрессии и рекордных минимумов начала 1930-х годов. Однако экономическое восстановление было ненадежным, и большинство подъемов фондовых рынков, хотя и резких, сходило на нет после первоначального рывка. В Соединенных Штатах промышленный индекс Доу Джонса к началу 1937 года вырос почти в четыре раза по сравнению с минимумом 1932 года, но все еще оставался примерно на 60 % ниже максимума 1929 года. Инвесторы по всему миру все еще зализывали раны. Акции в США и Европе продавались по цене в пять-восемь раз ниже прибыли, дисконтированной к балансовой стоимости, а доходность по ним была значительно выше, чем по облигациям. Единственным исключением была экономика Германии, которую по стандартам 1930-х годов вполне можно было назвать процветающей, и берлинский фондовый рынок, демонстрировавший устойчивую силу.
Но в целом, травма Великого краха и последующей депрессии нависали над инвесторами подобно огромному темному облаку. Уорреном Баффеттом того времени был ученый профессор Колумбийской школы бизнеса Бенджамин Грэм, написавший фундаментальный учебник «Анализ ценных бумаг». Покупка акций или облигаций, учил Грэм, заключалась в использовании строгого финансового анализа для создания запаса прочности, потому что великая эпоха медвежьего рынка показала, что риск потерь высок. Грэм утверждал, что балансовые отчеты не менее важны, чем отчеты о доходах, и что акции должны иметь более высокую доходность, чем облигации, потому что их стоимость подвержена большим рискам. Кредитоспособность – вот что имело значение. Казначейские облигации имели рейтинг «Пятикратный А» (ААААА). Это была мантра финансового анализа – депрессия, дефляция и секулярный медвежий рынок [13].
Лондонский фондовый рынок и британская экономика
Лондонский фондовый рынок был несколько иным. В конце 1920-х годов он гораздо менее потворствовал спекулятивным эксцессам, чем Нью-Йоркский, в основном потому, что британская экономика и результаты деятельности компаний на протяжении 1920-х годов были достаточно вялыми. Хотя Великий крах, по словам Financial
