— Это еще зачем?
— Затем, что в Глазовский тебе соваться ни к чему. По крайней мере, ночью.
— И что мы будем делать ночью на Тимирязевке?
— Переночуем у Нонны. Утром ты пойдешь в МУР и все расскажешь. Потом явишься с охраной домой, заберешь вещи. А я тем временем подыщу конуру с двуспальной кроватью.
Ее прагматизм развеселил Моцарта.
— Может, стоит поехать на Петровку прямо сейчас и напроситься в тюрьму? — отсмеявшись, выдвинул он встречное предложение. — Какая разница, кто лишит меня свободы?
— Я на твою свободу не претендую, но появляться дома одному тебе нельзя, — настаивала Вера.
— У Нонны выпивка есть? — спросил он, чтобы «сменить пластинку».
— Купим, я получила зарплату.
— О'кей, едем к Нонне. Я проголодался. Пьем, едим, слушаем музыку и ложимся спать. Завтра я иду на свою работу, ты на свою.
— В сухоруковских туфлях?
— Почему же? Перед работой я заезжаю домой, беру участкового — документы заперты, ключи тоже, прописан я по другому адресу, так что без участкового жэковский слесарь мне все равно не отопрет. Логично?
— Вполне.
— А раз так — поцелуй меня. И больше к этому разговору мы возвращаться не будем.
Перспектива ночного банкета стремительно возвращала ему былой оптимизм, основанный на принципе: «Будущее предугадать никому не надо, и нечего попытками заглянуть в него омрачать настоящее».
Заспанную Нонну поздние гости с двумя бутылками шампанского, коньяком и закуской, соответствовавшей Вериной зарплате и аппетиту Моцарта, обрадовали.
«За ночной пикник в обществе двух прелестниц стоило пострадать», — решил Моцарт и предложил первый тост за женщин, что делал всегда и везде, даже там, где женщины не водились.
Рука его то и дело тянулась к телефону, но Вера всякий раз напоминала о позднем времени и об уговоре не вспоминать случившееся хотя бы до утра.
Успокоившись после пятой рюмки, он отправился в ванную и не выходил оттуда так долго, что Вера была вынуждена постучаться в дверь кулаком и спросить, перекрикивая шум льющейся воды:
— Эй! Ты там не утонул?
Распаренный, посвежевший Моцарт чувствовал себя на седьмом небе…
Такое же избавление от душевного кризиса он испытал, когда мюнхенский театр вновь вспомнил об одиноком, отчужденном от семьи, связанном архиепископом по рукам и ногам капельмейстере, предложив ему написать оперу к предстоящим дворцовым торжествам…
— Выпьем за Моцарта! — расплескивая коньяк, наполнила рюмки быстро опьяневшая Нонна. — Между прочим, Владимир Дмитрич, у меня хранится пленка, под которую вы…
— Ты! — ткнул себя пальцем в грудь Моцарт.
— Ладно, ты… Ты, Володя, оперировал моего Алешку.
— Тогда — за Фигаро! — опрокинул рюмку Моцарт и запел: — «Мальчик резвый, кудрявый…»
Женщины подхватили. На столе появился магнитофон. Курили, пили, подпевали, ели много и вкусно, изредка переходя на шепот — когда соседи сверху или снизу начинали стучать по отопительной батарее.
В половине пятого Вера помогла подруге добраться до дивана, на котором обычно спал ее десятилетний сын Алешка. Мальчик после операции аппендицита отпивался козьим молоком на даче.
— Поженились бы вы наконец, что ли? — заплетающимся языком призывала Нонна гостей. — Свадьбу хочу! В ресторане «Рус-отеля»!
— С медведями и генералом, — согласился Моцарт, уронив голову на грудь.
Единственным, что заботило его в эти минуты, было то, что после его смерти Констанца превратится в госпожу фон Ниссен…
Привычка спать мало, урывками, подняла Моцарта в десятом часу. Первая ночь свободы с лихвой окупила его страдания. О предшествовавших ей событиях он вспомнил мельком, как о приключении незначительном, и страданий-то, собственно, не повлекшем — так, лишь временные неудобства.
Сквозь штору пробивалось солнце, сладко спала Вера, с головой укрывшись шелковым покрывалом, по всей комнате была разбросана ее одежда.
Нонна оставила записку: «Молодежь! Все в холодильнике. Не забудьте запереть дверь». Чистота и порядок в комнате Алеши, политые цветы, голубенькие, подвязанные шелковыми ленточками занавески на кухне — от всего этого веяло женским, материнским, тем самым, чего так не хватало Моцарту. Все это было не из его безалаберной — из тихой, мирной жизни, именно этот порядок соответствовал желанному и подспудно искомому порядку в душе, найти который мешали характер, образ мыслей и сплошным потоком привходящие обстоятельства.
Он достал из холодильника бутылку водки, неизвестно откуда взявшуюся — вчера никакой водки не оставалось, это он помнил наверняка, как, впрочем, не было и баночного пива, и соленых огурчиков — не иначе Нонна успела смотаться на рынок.
«Вера — девчонка, — принялся рассуждать Моцарт, выпив за здоровье хозяйки. — А я — старик. А Нонна — совсем другое… Мудрее, домовитее. К тому же Моцарта любит. — По телу, тесня головную боль, расползалось приятное тепло. — Э!.. Да не из-за меня ли она вчера надралась?.. И эта уборка, и холодильник. Ну, не из-за Веры же?.. Раскусила, выходит, чего моей душе не хватает?.. Вот тебе, понимаешь, и «логика чувств»!»
Опустошив банку пива, он вернулся в спальню, нетронутую уборкой и потому походившую на рыночную площадь после омоновского налета. Вера, разметавшись, спала на смятой постели. «Топ-модель! — заключил Моцарт. — По части внешности, конечно, Нонка ей не чета».
Две женщины, две комнаты, две половинки мира, разные и прекрасные каждая по-своему. Две половинки Моцарта, как две половинки его жизни — в вечном настоящем и фантастическом прошлом, воплощенном в загадочной биографии и музыке Вольфганга Амадея.
Будить Веру он не стал, снова отправился в ванную и поливал себя из душа холодной водой, пока окончательно не пришел в норму. Оказалось, Нонна успела отутюжить его рубаху и брюки, о чем он собирался просить Веру, но, может быть, и хорошо, что не попросил, потому что она должна была сделать это сама, как сделала Нонна, тем самым укоротив невидимую ниточку, уже привязавшую его к ней.
О пережитых неприятностях напомнили носки и туфли Сухорукова.
«Вот запрусь тут с двумя бабами и никуда не пойду! Пить, есть, отсыпаться — с работы все равно выгнали, найду другую. Как говорил учитель, времена меняются, а людей резать нужно всегда и везде…»
Прикрыв дверь и примостившись на пуфике у полки с телефоном, он нехотя набрал ординаторскую.
— Алло!.. Это Першин. С кем я говорю?
— Владимир Дмитриевич?.. Это Лена. Боже, с вами все в порядке? — встревоженно затараторила молоденькая медсестра.
— А почему со мной должно быть что-то не в порядке? — насторожился Моцарт.
— Вы уже приехали?
— Откуда?
— Как?.. Зайцев сказал, вас направили в командировку… Несколько секунд он молчал, силясь сообразить, как бы
побольше выведать, не сболтнув при этом лишнего, чтобы не подвести главврача, очевидно, таким образом пытавшегося выгородить прогульщика перед персоналом.
— Да, со мной все в порядке. Зайцев у себя?
— Кажется… Позвать? Или вы перезвоните?..
— Нет, зачем же звать, я перезвоню. Кто там за меня, Леночка?
— Ночью Анатолий Ефремович дежурил, а сейчас Нина Васильевна.
— Ладно, спасибо…
Стоило ли звонить Зайцеву? А если стоило, то как разговаривать с ним — благодарить за выручку или рассказать правду?
«В зависимости от настроения!» — решил Моцарт и набрал номер.
— Алло?..
— Николай Борисыч?.. Першин на проводе.
— Моцарт?! — отчего-то обрадовался звонку главврач. — Как ты там?! Алло!.. Ты где?! — складывалось впечатление, что он на передовой во время артобстрела.
— Хм… известно где, — многозначительно ответил Моцарт, предоставив говорить патрону.
— Ясно, ясно, можешь не говорить!.. Слушай, у них там что, своих военмедов в Бурденко не хватает?.. Ты не обижайся, но я распорядился тебя не табелировать. Пусть Минобороны или Минздрав оплачивают, раз они мобилизовали тебя в срочном порядке. А мне пришлось четыре операции переносить!.. Ладно, что там у тебя?! Стреляют много?..
Моцарт почувствовал, как на лбу у него выступают капли пота и квартиру заволакивает пороховая гарь.
— Алло! Николай Борисыч! — в тон главврачу прокричал он. — Алло!.. Алло!.. Что-то связь ни к черту!.. — И нажал на рычаг, создавая иллюзию повреждения кабеля.
В прихожей появилась невыспавшаяся Вера в пеньюаре на голое тело.
— Привет. Всем наливают?
— Привет. — Докурив, Моцарт вернулся на кухню, достал из холодильника банку пива и протянул ей.
— Что-то случилось?
Говорить с нею о том, в чем еще до конца не разобрался сам, не хотелось.
— Эй! — Она присела на корточки, провела указательным пальцем у него перед глазами. — Эй, ты где?
