Олег Игоревич Приходько
Реквием для свидетеля
Пробка закатилась куда-то под кровать, лезть искать ее не хотелось — пришлось накрыть горлышко недоеденным кусочком «Лакты». Еще больше не хотелось включать свет.
Приглушенные звуки «Похищения из сераля» скрашивали бессонницу. Диск подарила Вера. Кроме тепла постели и запаха розового мыла, в комнате после ее ухода оставалась обида — неизбежная спутница безрассудных отношений. Рассудку Вера предпочитала «логику чувств», о чем и заявила, поставив восклицательный знак хлопком входной двери.
Моцарт закурил. В свете зажигалки настырно забелел бланк рецепта, выписанного им собственноручно:
1. Алоизии (до 15 июня) — 5000;
2. Путевки («Экспресс») — 1000;
3. Расходы на отпуск — 500…
Если Масличкины ограничатся дифирамбами, в отпуск придется поехать одному.
Вера всерьез претендовала на место Констанцы, но вопроса с пропиской, увы, решить не могла: два ее брата-акробата, мать и отчим Сухоруков и так не уживались в двух комнатах. Кроме того, за семнадцать лет, разделивших их судьбы, у Моцарта успела вырасти собственная дочь.
Арию испортил телефонный звонок.
«Слишком хорошо для наших ушей и ужасно много нот», — усмехнулся Моцарт, вспомнив слова императора.
«Я доехала», — всхлипнула в трубку Констанца.
Не иначе отставной полковник Сухоруков устроил падчерице концерт.
— Спокойной ночи.
К своим тридцати девяти он сполна познал цену этой «логике чувств». Одно такое мимолетное увлечение, помноженное на ложное представление о мужской порядочности, вылилось в годы шумного, непрерывного скандала. Когда бы не военком-однокашник, спровадивший его за ящик «Сибирской» в Кабул, они свели бы ребенка в могилу.
Моцарт заставил себя встать, распахнул окно. Теплый ветер задрал штору к потолку, закружил по комнате рецепт «эликсира жизни»:
4. «Фолькс» (покраска, фары) — 400;
5. Кв-ра (апрель, май) — 200;
6. Анне — 650;
7. Продукты — 500.
Итого: 8250.
Неплохо. Но не безнадежно. Расходы на продукты можно сократить. Машину забрать через неделю. Анна приедет после сессии, в крайнем случае, подождет до сентября.
За окном отходила ко сну вожделенная столица. Мегаполис ассоциировался со свободой и стоил жертв. Брачный контракт завершится через год постоянной пропиской — едва ли Алоизия станет претендовать на большее.
Моцарт лег. Перед мысленным взором его предстала Катя Масличкина. Девочка вообразила себя пушинкой и peшила проверить, как долго она будет порхать над асфальтом двора. Полет с шестого этажа длился две секунды. Больше скрипку в руки она не возьмет.
Рыжая Катина мама Наталья Иосифовна пожирала его глазами: «Вы же гений! — давилась фальшивой слезой. — Вы Моцарт!..» В тот момент он готов был включить «Реквием».
«У нее было такое чувство легкости, невесомости, — шептал убитый горем отец. — Мы пойдем на все, на любые затраты, вы не думайте!..»
Какого птичьего молока не хватало этому юному дарованию? Младое и незнакомое племя успело сформировать свои законы. Жаль, что к пониманию самоценности жизни они приходят незадолго до смерти. Жаль девочку, чем-то она похожа на Анну…
Участие Моцарта в судьбе дочери ограничивалось платой за обучение в институте, которую он аккуратно переводил в Екатеринбург вместо алиментов. Он стал оправдывать себя тем, что со временем непременно заберет ее «из Зальцбурга в Вену», что вообще все, содеянное им доселе в жизни, — во благо Анны, и на этом благородном порыве искупления уснул.
Одинаковые стрелки показывали не то час, не то пять минут первого, когда он, нащупав выключатель на шнуре настольной лампы, пошлепал ко входной двери: кто-то, не отпуская, держал кнопку звонка. Моцарт решил, что Сухоруков выставил Веру вон, хотя и для нее подобное нахальство было бы непростительным.
— Сейчас, сейчас! — щурясь от резкого люминесцентного света в прихожей, справился он с запорами.
На резиновом коврике у порога стоял коренастый парень лет двадцати пяти, подстриженный «ежиком». Взгляд его маленьких цепких глаз пробуравил хозяина, запрыгал по стенам.
— Першин?
— Допустим.
— Одевайтесь.
— А в чем, собственно…
— Быстрее.
Человек втолкнул Моцарта в квартиру, переступил порог.
— Повежливее нельзя?
— Быстрее, я сказал!
Моцарт увидел, что в проеме выросла еще одна фигура. Разглядеть ее не успел — гневная волна подхватила его и бросила на вошедшего, но руки провалились в пустоту, встречный удар в грудь отшвырнул на обувной ящик.
— Не успеешь одеться за сорок пять секунд — поедешь в трусах, — не повышая голоса, пообещал коренастый.
Судя по его настроению, выбора не оставалось. Впрочем, не было и страха.
— Мне нужно умыться.
— Не нужно.
— Паспорт…
— Не понадобится.
Подталкивая его в спину, налетчик по-хозяйски выключил свет в прихожей, захлопнул дверь.
«Ключи, которые остались на вешалке, мне тоже больше не понадобятся?» — язвительно подумал Моцарт.
Коренастый шел справа, ступенька в ступеньку, профессионально отсекая его от перил. Напарник в темных очках следовал впереди. На улице было свежо, тихо.
Моцарта впихнули на заднее сиденье длинной, широкой иномарки, поджидавшей со включенным двигателем прямо на тротуаре у подъезда. Яркие лучи фар пронзили Глазовский переулок насквозь, до самого Смоленского бульвара. Моцарта вдавило в спинку сиденья; от тугой воздушной струи в окно справа заслезились глаза; фонари и неон реклам слились в сплошную разноцветную полосу.
Где-то в районе Крымской площади он успел заметить острый кусок стекла в пассажирской дверце. «Значит, недавно, — догадался. — Не стали бы они разъезжать по столице с простреленным окном засветло».
— Я бы хоть чемодан захватил…
— Там все есть.
— Комар, Комар, мы едем, — заговорил не снимавший очков. Сотовый телефон умещался в его ладони. — Что там у вас?..
Машина проскочила Крымский мост, свернула на Пушкинскую набережную.
— …Я понял, понял!.. Дай сестре!.. Сестре, говорю, дай!
Очкастый сунул трубку Моцарту.
— Алло… — удивленно сказал он. — Кто это?..
— Я медсестра, — послышался испуганный голос. — Сто двадцать шестая бригада. У нас нет врача…
— Вы где, куда направляетесь?
— Мы стоим на месте. Они отказываются везти его в больницу.
— Что с ним?
— Vulnus sklopetarium в грудь, проникающее. Напряженный клапанный пневмоторакс.
— Состояние?
— Акроцианоз, частый слабый пульс…
Моцарт зачем-то зажал ладонью микрофон, посмотрел на коренастого:
— Да вы отдаете себе отчет…
— Заткнись! Будешь делать то, что тебе скажут! Они свернули на аллею парка.
— Алло!.. Какая у вас машина?
— Специализированная травматологическая… Все показания к экстренной госпитализации, объясните же им!.. — это уже походило на истерику.
— «Дезинфаль» есть?
— Лампа «Маяк» с экраном… Но, доктор!..
Он решил не продолжать. Все равно из нее ничего не выжать, скорее всего ее держат под пушкой.
В полосу света попадали кусты, деревья, лотки, кафе, карусели, затем начался сгущающийся, почти без признаков цивилизации лес. Водитель не иначе съел собаку на фигурном вождении — через минуту необходимость в вопросе, готовом сорваться с языка, отпала: в зарослях за полусферой летней эстрады стояла «скорая». Свет пробивался сквозь матовые стекла. Черные силуэты легковых автомобилей обступили ее со всех сторон.
«Крупная игра, — успел подумать Моцарт. — Такими силами они и больницу Склифосовского могли захватить. Значит, на них идет охота…»
Пригнувшись, он шагнул в салон.
Бледная, как сама смерть, сестра смотрела на вошедшего. Рядом, сжимая обеими руками короткоствольный автомат, развалился человек в камуфляжной маске. Моцарт успел заметить, что руки водителя пристегнуты наручниками к рулевому колесу. У изголовья раненого сидел террорист с сотовым телефоном.
Моцарт взял запястье мужчины, лежавшего на носилках.
— Его можно транспортировать? — басом спросил человек с автоматом.
Пульс почти не прослушивался.
— Если только на кладбище.
— Туда вы поедете вместе.
— Значит, поедем вместе.
Клацнул затвор, ствол автомата уперся в затылок водителю:
— Даю вам пять секунд на размышление. Либо вы начнете операцию, либо…
— Доктор, миленький, пожалуйста… пожалуйста!.. — тоненько заголосила медсестра.
Любая из двухсот тридцати шести операций, проведенных им в военно-полевых условиях, давала больше шансов на выживание: даже в случае благополучного исхода едва ли они пожелают оставлять свидетелей.
