– Занимался папа всегда там. На компьютере.
– К материалам есть рабочий пароль?
– Папа никогда не мудрствовал. Материалы только в «лэп-топе», он не имеет ни единого дисковода, и даже переходники к ним папа нарочно поломал. И если не набрать пароль, вся начинка самоуничтожится. Так он мне объяснил и потому просил быть повнимательнее.
– Он что, не делал никаких копий?
– Ты даже не представляешь, какая у него память! У папы, а не у компьютера. Он умеет запоминать то, что ему нужно, словно в зашифрованно-сжатом виде. А потом, когда нужно, все вспоминает.
– Да он у тебя феномен.
– Александр Петрович Головин был, да будет тебе известно, одним из самых выдающихся математиков-теоретиков бывшей страны. И самым молодым из самых умных. А в прикладной математике не знал себе равных. И это не гордыня во мне говорит: так оно и было на самом деле.
– Верю. Так что за пароль?
– Простенький: «Ничто не слишком». Это изречение из какой-то книжки. Или девиз.
Даша выглядела смертельно уставшей.
– По-моему, ты вымоталась, – сказал Данилов.
– Ничего. Пойду в душ, ладно? Ты осмотрись пока. Хотя – квартирка маленькая.
Олег кивнул. «Квартирка» была «маленькой» только по меркам фараонов и принцесс: метров сто двадцать. Хотя комната и была единственной. У стены – бар, секретер, огромный палас во весь пол, стереосистема, широкая софа. И – большие картины на стенах: современные дорогие авторские стилизации под французский импрессионизм прошлого века, только с видами совершенно незнакомых, а может быть, и несуществующих городов.
Одно полотно было особенным. На нем был изображен черепичный средневековый город. Единственная улочка опоясывала его в виде бесконечной «ленты Мебиуса», и по этой улочке шествовал путник или странник, одетый пестро, замысловато, словно ярмарочный шут. Каждый из домиков был похож и не похож на другой, и все их увивали стилизованные растения: жасмин, виноград, дикая роза; вокруг росли цветы и бегали диковинные животные... Данилов вспомнил: подобные растения он видел на картинах итальянцев школы Леонардо в Эрмитаже. Он рассматривал странного путника, скорее веселого, чем грустного, идущего замкнутым бесконечным кольцом, и невнятная досада поднималась откуда-то из глубины души; не тоска, не боль, всего лишь досада на то, что мир объяснимо-необъясним, и люди, поколение за поколением, слоняются, возвращаясь на самом деле к одним и тем же местам и не узнавая их только потому, что сами изменились, стали иными... И причину досады Данилов скоро определил: мир на картине был искусственным, он явно диссонировал со всеми остальными полотнами, находящимися в этой комнате, полными дождевых струй или солнечного света, лунного сияния или утренней туманной дымки.
Действительно, что такое «лента Мебиуса»? Всего лишь иллюзия, искусно выдаваемая за реальность... Или – нет? И иллюзорен весь остальной мир? Вот это сомнение и вызывало ту досаду, что не поддавалась объяснению.
Данилов тряхнул головой, подошел к бару, открыл. Разнообразные бутылки заискрились в тональной подсветке. Олег постоял раздумчиво какое-то время и выбрал мадеру. Осмотрел бутылку, откупорил, плеснул в бокал, вдохнул аромат.
Нет, это было не то пойло под одноименным названием, что он лакал из горла в школьном садике перед выпускным; это было благороднейшее из вин, производимых на небольшом острове в Атлантике. Полубожественный напиток заботливо приготовляли в Фуншале из винограда Verdelho или Malvasia, крепили виноградным спиртом, а потом выдерживали в неполных дубовых бочках на солнечных площадках лет десять-пятнадцать... Данилов пригубил вино, ощущая горьковатый вкус дыма, хлебной корочки с едва заметным тоном жареных орехов. Улыбнулся про себя:
Головин, как всякий русский, не жаловал сухие аристократические сорта; судя по богатству, полноте и экстравагантности вкуса, это вино было составлено из сладких и полусладких марок мадер лучших урожаев минувшего столетия.
Олег медленно выпил бокал до дна, чувствуя, как дурное настроение уступает место солнечному покою и почти феерическому ощущению тепла... Он снова оглядел комнату и – понял, почему среди гармоничного собрания полотен Головин поместил это – с бредущим по бесконечной ленте шутом. На ней оказалось лишь то, что так или иначе поддавалось пространственному математическому представлению; причинно-следственные связи, пусть и иллюзорные, здесь были понятны до очевидности; на всех других полотнах присутствовало то непознаваемое, что именуется Творцом, где невпопад упавшая дождевая капля не разрушала гармонии, а лишь делала ее более ясной, яркой, живой.
Незаметно для себя Данилов налил еще бокал, сделал несколько глотков, прилег на низенькую софу, поставив вино на пол. Странное ощущение мимолетности бытия захватило его полностью; ему вдруг показалось, что он прожил уже даже не одну и не две жизни, и бывал в этой комнате раньше, и гулял дождливым вечером по сгущающимся синим сумеркам загородного парка, что был изображен на картине напротив, и небо было тогда именно таким: сиренево-фиолетовые блики, путающиеся в высоких перистых облаках, напоминали о скорой зиме и о том, что так уже было когда-то... А потом он увидел набегающий прибой и близкие чужие звезды... Он знал, что почти спит, а когда услышал голос девушки, узнал его сразу и был рад, что голос этот наяву.
...Дашино тело было упругим, Олег чувствовал аромат скошенной свежей травы... Горько-терпкий вкус вина слился в поцелуе со вкусом солнца, напитавшего своим теплом виноградные лозы, и вот – мужчина и девушка уже неслись в прозрачной, просторной лазури, а внизу был океан, густо-синий, с пенными барашками по кромкам волн... И они кувыркались в упругом пространстве, и желтый жаркий круг солнца делал небо бледнее, и губы двоих жаждали влаги, а окружающее небо сгустилось до пурпура, стало темно-малиновым, потом – густо-фиолетовым, и белые огни уже запульсировали вокруг, окружая их нагие тела светящимся ореолом и – молния полыхнула в полнеба, еще, еще... Молнии рассекали пространство и время, приближая замершую во тьме землю, затухали, и земля замирала вновь, чтобы вновь осветиться хлесткими разрядами... И дождь пролился на землю, и двое лежали рядом, не открывая глаз, ощущая лишь усталое тепло друг друга...
– Данилов, можно я посплю? Набрось на меня плед. Ведь мы почти что дома.
Это старый плед, я помню его столько, сколько помню себя.
Олег укрыл девушку, прошел в ванную, забрался под душ. Холодные струи вернули бодрость, он устроился на кухне, сварил крепчайший кофе в австрийской кофеварке, выпил залпом.
Заветную комнатку Данилов открыл ключом со связки и почувствовал было даже трепет – словно он вторгается в чью-то «творческую лабораторию». Саркастическая улыбка сама собой скривила губы: глупо вспоминать о «неприкосновенности личности», даже такой творческой и многоликой, как Головин, когда за прошедшие двое суток неустановленные стихии просто-напросто смели всю устоявшуюся жизнь и «наследницы престола», и самого «сиятельного князя».
Комнатка была когда-то кладовой, но кладовой весьма и весьма просторной, размером с иную хрущевку. На широком и длинном черном столе из струганого дерева не было ничего, кроме сверхсовременного «лаптопа» и еще одного компьютера. Ноутбук был автономен и не подключен ни в какие сети; именно о нем, судя по всему, говорила Даша. Второй компьютер, тоже не из простых, был подсоединен к мощной, размером с ящик от аккордеона, шифровальной системе; все это вместе имело выход на спутниковую передающе-прини-мающую антенну, замаскированную, надо полагать, под типовую телевизионную и размещенную на внешней стене дома. Итак, что готовит нам сезам?
Данилов включил «лэптоп», дождался загрузки, ввел требуемый пароль и стал пролистывать файл за файлом.
Прошел час, минул другой... Блики с экрана освещали лицо Данилова странным светом, и в этом свете он, увлеченный, обескураженный, был похож на средневекового алхимика, замершего над тиглем или ретортой, в которой многоцветно переливались заповедные металлы, силою волшбы ставшие жидкостями и подвластные воле искреннего последователя древнего Гермеса...
Здесь было все. Фирмы, корпорации, через которые, словно расплавленный свинец, финансы перетекали из страны в страну, воспламеняя пожары войн в одних и превращая в пустыни другие, определяя условия и порядок существования целых народов и тем – превращая свинец в золото. «Страшная тайна» алхимиков оказалась проста, как ночь: свинец становится золотом, смешиваясь с кровью!
Головин, несомненно, великий математик. Он сумел просчитать, вычислить алгоритм кризисов. Но он был игрок. Рамзес играл крупно, на всех кризисах минувшего века и на многих – века наступившего. Поражало то, что он делал ставки за несколько месяцев до начала события или процесса, осторожно наращивая суммы... Он успел слить колоссальные пакеты «мыльных пузырей» – виртуальной компьютерной империи Кейтса до начала системного кризиса... Российский и гонконгский кризисы прибавили к его активам еще двести миллионов; крушение башен-близнецов в Нью-Йорке принесло уже четверть миллиарда, а последующая свистопляска с ценами на нефть и пакетами акций крупнейших американских концернов – и того больше...
