выезжая в регионы, где льется кровь, он не уставал безапелляционно повторять: мне все доподлинно известно.
Процесс высвобождения умов и душ шел быстрее, шире, глубже, чем входило в планы, чем хотелось самому зачинщику преобразований. Он постоянно опаздывал, частенько попадал впросак. Но всякий раз после короткого замешательства обретал лицо. Иногда — такое случалось все реже — пытался вырваться вперед. Чаще вынужденно довольствовался местом замыкающего.
Как политик, он понимал: такой ход вещей досаден. Как человек самолюбивый, ничего не мог с собой поделать. Только ожесточался.
Тут, если угодно, драма Горбачева. Политик понимает, человек бессилен.
Горбачев понимал, что начатой им перестройке грош цена, пока Андрей Дмитриевич Сахаров томится в Горьком. Но, вернув его в Москву, не в силах был сдержать своей неприязни. Не только к сахаровским идеям, куда более глубоким, радикальным и своевременным, чем горбачевские, но и к нравственному облику академика. Ему бы с его обостренной в определенных случаях восприимчивостью вдуматься в них, подхватить, сделать Сахарова верным своим союзником. Куда там!.. Высокомерие лидера, склонного поучать, но не склонного учиться. Справившийся с верхушкой брежневской партийно-государственной элиты, он вел себя как всемогущий триумфатор.
Какие-то личные его черты совпали с одной из первых особенностей номенклатуры, уверенной: кто выше, тот мудрее. Не было секретаря обкома, не полагавшего себя самым всезнающим на территории области. С великолепным высокомерием он одаривал советами, указаниями режиссеров и физиков, писателей и агрономов. Отсюда в значительной мере и конфликт Горбачева с демократами, коих он, повторяя изолгавшуюся партийную прессу, окрестил "так называемыми". Вообще его терминологические совпадения с этой прессой убийственны.
Любопытная сложилась картина. Благодаря преобразованиям, начатым Горбачевым, крепли демократическая мысль, демократическая печать, вышла на авансцену плеяда — не побоюсь сказать — блестящих политических деятелей-демократов, чье интеллектуальное превосходство над Президентом бросалось в глаза. Его содружество с ними избавило бы страну от многих бед. Но он предпочел других сподвижников, снося их беспардонные ультиматумы, унизительно потакая им, несмотря на свою чувствительность к малейшим унижениям. Они были для него "свои". Даже когда открыто угрожали, сколачивали комплоты. "Своим" все сходило с рук, которые у многих были уже по локоть в крови.
С демократами, терявшими к нему доверие, диалог не получался. Хотя Горбачев, отличаясь от своих предшественников, намеревался заручиться определенной поддержкой интеллигенции. Только не очень знал, как этого добиться. Преградой вставало номенклатурное прошлое.
Когда-то меня поразило, что на политбюро, на заседаниях сановно-бюрократической верхушки он всем "тыкает", а к нему обращаются на "вы". Не верилось даже. Мемуары Ельцина подтвердили. Теперь это — общеизвестный факт, помогающий кое-что понять в поведении и психологии Горбачева.
Жесты по отношению к интеллигенции он делал, до поры до времени прислушивался, видимо, к советам А.Яковлева. Но встречи с творческой интеллигенцией все больше выказывали свою нарочитость, никчемность. Визит к 90-летнему Л.Леонову коробил искусственностью, показушностью. Чувствовалось, кстати, что Горбачев либо не читал, либо подзабыл леоновские романы. И зачем при такой почти интимной встрече должны присутствовать телевизионщики?
Горбачев не находил, по-моему, до сих пор не находит общего языка с интеллигенцией. Мешает не только недостаток культуры, вкуса, но и вещи, быть может, более глубинные.
Еще задолго до августовских событий у "Белого дома" Ельцин "обошел" Горбачева и в этом. Хотя культурный уровень обоих лидеров более или менее одинаков — птенцы аппаратного гнезда. Но Ельцин стремился улететь подальше от этого гнезда, на наших глазах вырос в большого политического деятеля, не стесняясь учиться, подобрав умных, интеллигентных, высокопрофессиональных помощников, прислушиваясь к ним, к их критике.
Горбачев предпочел противоположное направление, благодаря чему и окружил себя преимущественно шушерой, создававшей обстановку, не слишком, видимо, обременительную для президента. Окружение работало на его понижение.
Меня лично не шибко убеждают уверения Горбачева, что он не дорожит властью. По-моему, очень дорожит. Но не брежневско-черненковская власть ему нужна. Нужна, и сильно нужна, власть не только должностная, но и опирающаяся на репутацию преобразователя, верного, однако, своему первоначальному социалистическому выбору.
Желание сильной власти, на мой взгляд, во многом диктовало его позицию в проблеме: центр — республики. Как политик, он должен был сознавать обреченность своей позиции. Как человек, не мог с этим смириться. Извечные человеческие слабости брали верх над политической мудростью. Возможная в перспективе роль рисовалась ролью директора Каспийского моря. С капитанского мостика гигантского корабля — да в утлую кабину такого директора!..
Какие только кошмары он ни предрекал в случае обретения республиками независимости, чем только ни грозил, отказываясь видеть неизбежное, ответственно готовить к нему страну и самого себя.
Мне трудно было поверить, когда два почтенных человека, расположенных к Горбачеву, непосредственно с ним соприкасавшихся, независимо друг от друга разводили руками: он глух к иной точке зрения, кроме собственной. И оба, не сговариваясь, подтверждали: обаятелен, открыт для беседы, не чреватой разногласиями.
Да кто же не чувствует — обаятелен, способен полонить самых разных людей: академика Шаталина, президента Буша, экс-премьера Тэтчер.
И опять вопрос, нередко возникающий, когда думаешь о Горбачеве: как соотносится такое обаяние с прагматизмом политика, понимающего необходимость нравиться?
Не от предубежденности вопрос этот. Слишком часто срываясь, Горбачев утрачивает обаяние, выглядит бесцеремонным, грубым, и теряешься: каков же он на самом деле? Где кончается толерантность политика, провозгласившего новое мышление, и начинается большевистская нетерпимость?
Парадоксальность еще и в том, что гласность сняла препоны, ставящие Горбачева вне критики. В каком-то смысле Горбачев-человек опять стал жертвой Горбачева-политика. Кое-кто, пользуясь небывалой возможностью, позволял себе грубость, старался ударить побольнее.
Но удивительно другое: нахрапистое хамство "союзников" словно бы не задевало Горбачева. Любое замечание демократов вызывало бурное негодование. Выходит, "союзники" — тоже были "своими". Чем же, интересно? Имперскими притязаниями, солдафонской прямотой, скрадывавшей ложь? Какие струны в душе Президента отзывались на "правду-матку", выкладываемую "черными полковниками"?
Ну да чужая душа — потемки, великая тайна.
И все-таки есть тайны, с которыми трудно мириться, которые рождают внутренний протест. Однако время беспощадно уменьшает загадочность президентской натуры. Сегодня нас уже не удивляет его резкость, враждебность к А.Сахарову. Умеющий одаривать солнечной улыбкой, он не видел нужды сдерживаться, когда Сахаров поднимался на трибуну. Поднимался "чужой". Глубоко "чужой".
У Сахарова — это не нуждается в доказательствах — прочные этические опоры. У Горбачева расчеты, подсчеты, комбинации. Опорам неоткуда было и взяться у непоколебимого атеиста, упрямо поднимавшегося наверх в годы Брежнева и Черненко, пользовавшегося благосклонностью Андропова.
Он на две головы выше своих предшественников, отважился на то, о чем они и не помышляли. Одно лишь признание примата общечеловеческих ценностей над социально-классовыми выводит Горбачева из привычного ряда советских лидеров. Но куда выводит, в какой ряд
