нападения на радиорубку, попытаться обнаружить приемник и догадаться, что же все-таки за всем этим скрывается. Мы были уверены, что Бенсон мертв, а мертвый Бенсон для нас более не представлял никакого интереса. Посему мы забыли о Бенсоне. Бенсон отошел в прошлое.
— Вы что, пытаетесь мне доказать, что Бенсон был жив или может и сейчас жив?
— Он был на самом деле мертв, — чувствовал я себя препохабно, будто мне уже лет девяносто и я совсем загибаюсь. Сжимавшие голову тиски ослаблять захват не собирались. — Он был мертв, но они от него не избавились. То ли у них не хватило времени, то ли они ждали удобного момента, темноты в частности. Но им совершенно необходимо было от него избавиться: найди мы его, и уже наверняка знали бы, что на борту убийца. Наверно, они спрятали его в каком-нибудь месте, где мы и не подумали его искать: забросили куда-нибудь на верхотуру, засунули в вентилятор, задвинули скамейкой на верхней палубе — да где угодно. А я либо был слишком близко от того места, куда его упрятали, так что они не могли его достать, либо, стоя у поручня, мог услышать всплеск. Во всем остальном они были в полной безопасности. На полном ходу в такую безлунную ночь никто ничего бы не увидел и не услышал, когда они сбрасывали его за борт. Итак, им нужно было только уладить дело со мной, и это не составило им большого труда, — добавил я с горечью. Буллен покачал головой.
— А вы совсем ничего не слышали? Ни шагов, ни, наконец, свиста кистеня перед ударом?
— Этот тихоня на редкость опасный субъект, сэр. Он не произвел ни малейшего звука. Я и не представлял себе, что такое возможно. Ведь с таким же успехом я мог просто неудачно повернуться и при падении удариться виском о шлюпбалку. Собственно, так я и подумал и даже пытался предложить эту версию боцману. И именно ее собираюсь изложить завтра каждому, кто поинтересуется, — я ухмыльнулся и подмигнул Макдональду. Подмигнуть и то было больно. — Расскажу им, что вы, сэр, слишком загрузили меня работой, и я скопытился от переутомления.
— А зачем кому-то говорить? — Буллену было не смешно. — Ссадину почти не видно, она где-то над виском под волосами, легко замаскировать. Согласны?
— Нет, сэр. Кто-то ведь знает о том, что со мной произошел несчастный случай, тот хотя бы, кто мне его устроил. Ему покажется чертовски странным, если я даже не упомяну о происшедшем. А если вскользь представлю дело как обычный девичий обморок, есть шанс, что он поверит. А если так, у нас по-прежнему сохраняется то преимущество, что мы знаем о существовании на борту убийцы, в то время как они не подозревают о том, что нам известно.
— Ваш рассудок, — недружелюбно заметил капитан Буллен, — наконец, начинает проясняться.
Когда я утром проснулся, жаркое уже солнце припекало сквозь незашторенный иллюминатор. Моя каюта располагалась непосредственно сзади капитанской по правому борту, а солнце светило спереди. В совокупности это означало, что мы идем по-прежнему на норд-ост. Я приподнялся на локте, чтобы посмотреть на море, так как «Кампари» весьма ощутимо клевал носом, и именно в этот момент обнаружил, что шея моя прочно закреплена в гипсе. По крайней мере, у меня было именно такое ощущение. Я мог двинуть голову на дюйм в любую сторону, дальше — упор. Тупая, ноющая боль, но в сравнении со вчерашней пыткой об этом можно было и не упоминать. Я попытался все же наклонить голову дальше упора и более этой попытки уже не повторял. Дождался, пока каюта перестала кружиться у меня перед глазами, а раскаленные провода, пронзавшие шею, остыли до терпимой температуры, и неуклюже выбрался из койки. Пусть, кому нравится, издевается над моей негнущейся шеей, с меня довольно острых ощущений. Я подошел к иллюминатору. По-прежнему безоблачное небо. Белое, раскаленное солнце, уже довольно высоко поднявшееся над горизонтом, застелило глазурь моря ослепительно сверкающей дорожкой. Волны были выше и длинней, чем я ожидал увидеть, и набегали справа по носу. Я отворил иллюминатор, но ветра не ощутил. Значит, свежий бриз дул нам в корму. Чтобы сорвать белые барашки с глянцевых пологих волн, сил у него все же не хватало.
Я умылся, побрился — никогда прежде не предполагал, что бритье может оказаться столь трудной процедурой, когда вращение головы ограничено дугой в несколько градусов, — затем осмотрел рану. В дневном свете она выглядела неважно, намного хуже, чем ночью. Выше и сзади левого виска шел широкий и довольно глубокий порез. Один из краев его ощутимо пульсировал, что мне совсем не понравилось. Я поднял телефонную трубку и вызвал доктора Марстона. Он был еще в постели, но сказал, конечно, что может сейчас же меня принять. Эта радостная готовность нашего гиппократа немедленно оказать помощь не очень-то вязалась с его характером, но возможно его просто мучила совесть за вчерашний ошибочный диагноз. Я оделся, залихватски напялил набекрень фуражку, так что околыш прикрывал рану, и отправился к доктору.
Доктор Марстон, свежий, отдохнувший и непривычно ясноглазый — без сомнения, в связи с предупреждением Буллена отставить ром — совсем не выглядел человеком, который провел бессонную ночь, ворочаясь в постели, снедаемый угрызениями совести. Его, кажется, особо даже не волновал тот факт, что у нас на борту находился пассажир, который должен был написать слово «убийца», если бы не кривя душой указывал род своих занятий в судовой ведомости. Единственное, что вызывало его озабоченность, предстоящее вскрытие жертвы. Когда же я сообщил ему, что вскрытие будет произведено только в Нассау и не им, а полицейским экспертом, он пришел в совсем уж игривое настроение. Он выбрил в моих волосах небольшую проплешину, вогнал в меня шприц обезболивающего, промыл и обработал рану, заклеил ее сверху полоской пластыря и пожелал мне доброго здоровья. День для него начинался отлично.
Было четверть восьмого. Миновав целую вереницу трапов, я добрался до бака и направился к плотницкой кладовой. Для раннего утреннего часа бак был непривычно многолюден. Человек сорок команды — матросы, механики, стюарды и коки — собрались, чтобы проводить Броунелла в последний путь. Но это были не единственные зрители. Взглянув вверх, я увидел, что прогулочная палуба, огибавшая переднюю часть надстройки, тоже пестрела публикой. Человек одиннадцать-двенадцать пассажиров, не так уж и много, но в общем практически весь мужской состав, за исключением старика Сердана и еще одного-двух. Женщин среди них не заметил. Плохие новости разлетаются быстро, а шанс полюбоваться погребением в открытом море даже миллионерам выпадает не
