– Тебе не приходило в голову, умник, что ты вызываешь брезгливость?
Лицо Корнилова обиженно дернулось, но он быстро справился с собой.
– Ты мне любопытен, Данилов. Ведь догадываешься, что унесут тебя отсюда, скорее всего, в мешке, а сидишь, рассуждаешь, думаешь... О чем? Ведь даже это «скорее всего» я кинул тебе подачкой, а ты и в лице не поменялся. А ведь ты не стоик, Данилов. Надеешься выкрутиться?
– Пока живу – надеюсь. Зачем-то ты ведь беседуешь со мною, умник.
– Зачем-то...!
– Тебе плохо жилось под Папой Рамзесом?
– Как тебе объяснить... Это не было предательством. Жить «под» – всегда скверно. А Рамзес был тяжел, как сфинкс. Да! Он был бессердечен, лукав и жесток... Но я... Я его даже по-своему любил. И – ненавидел. И – снова любил.
Теперь, когда его не стало, я будто осиротел. – На глазах Корнилова показались слезы, он прикрыл лицо руками. – Мир опасен и несносен. С Головиным я чувствовал себя как за каменной стеной... Тюрьмы. Да, я завидовал ему, мучительно завидовал, но я давно привык, притерпелся к этой зависти, научился с ней жить... Да, он гений, но гении приносят только неспокойствие в этот мир. К тому же – они беспощадны. Ты даже не представляешь себе, сколько людей вокруг гробит любая неординарная, выдающаяся личность! Из самых близких! И ведь не по злобе гробит – по идее, вот что противнее всего! Нет, даже не по идее! Его гениальность застит ему мир, ничего он не видит в нем или видит таким, каким желает видеть!
Корнилов вздохнул печально.
– "Эти слезы впервые лью: и больно и приятно. Как будто тяжкий совершил я долг..." <Из «Моцарта и Сальери» Пушкина.>.
– Не юродствуй, Данилов. Уж ты точно не юродивый, а я не ирод! А Головин – и подавно не Моцарт. Хотя... мог бы быть им. Что ты знаешь о моей жизни? Что ты знаешь о Головине? Если бы страна не развалилась так стремительно и бездарно, не было бы никакого Папы Рамзеса, а был бы гениальный математик Александр Петрович Головин. Может, и не академик пока, но уж членкор точно! А аз имярек – смиренный доктор при нем.
– По-моему, больших недугов вы оба успешно избежали. И недурно устроились.
– Мы не устраивались, Данилов, ты понял? Мы – устроили эту жизнь для себя такой, какой сочли нужным.
– Да? Значит, мне повезло присутствовать при конце феерии и скупой мужской дружбы. Браво.
Реплику эту Корнилов не расслышал вовсе.
– Ты понимаешь, в чем был смысл переворота начала девяностых?
– Есть разные мнения. А уж толкований не счесть.
– Нас – умных, знающих – обрекли реформами на голодную смерть, нас макнули в дерьмо и нищету: умничаете? реформ хотите? свободы? власти? – вот вам и свобода, и власть, и демократия.
– Ты меня совсем растрогал, умник.
– Интеллект нуждается в комфортных условиях для созидания. А смена времен целый слой интеллигентных людей – инженеров, ученых – вытолкнула даже не на обочину – на помойку! Я тогда как раз закончил кандидатскую, Головин – занимался так называемой теорией «мажорантных матриц» – создавал способы вычисления в функциях нескольких переменных, зависимых как друг от друга, так и находящихся в разных пространственных множествах... Но я не об этом. Кто лучше себя чувствует в разваливающемся, полубезвластном обществе?
– Корпорации. Вернее, корпоративные системы.
– Именно! Корпорации криминальные – «воры в законе», бандиты, спортсмены; замкнутые национальные или родовые корпорации – евреи, армяне, греки, сицилийцы, чеченцы – все они связаны жестокой и жесткой дисциплиной внутри своих кланов, тейпов, сообществ; государственные законы и общественные обязательства для них вторичны по сравнению с обязанностями перед корпорацией!
Как корпорации были организованы и спецслужбы, и чиновничий аппарат, но их корпоративность вялая и действенна только в масштабах одного поколения.
– Чтобы это понять, не нужно быть математиком.
– Ха! Знаешь, чем Головин отличался от простых людей? У него голова не компьютер даже – нечто совершенное! Он мгновенно вычислял алгоритм развития любой системы – будь то банда рэкетиров или крупный промышленный завод, он видел их слабые места, «точки разрывов» и «точки экстремума»! Функция – это, если очень упрощенно, зависимость одной переменной от другой при тех или иных параметрах. Так вот, представь: корпорация – это функция, люди – переменные, а ты – владеешь алгоритмом ее развития! Для тебя ясно, что или кого нужно убрать, чтобы система работала интенсивно или, наоборот, пошла вразнос! Что остается?
Убрать или нейтрализовать сильных, подчинить слабых и – наслаждаться властью и деньгами! Ведь рэкетиры или бывшие комсомольцы с их видеосалонами и автохозяйствами – были самым простеньким, первым блюдом, но у них были конкретные деньги! Вот этот этап и был самым трудным: когда учишься крушить мелких, но жадных, их же руками и – присваивать их деньги! Все остальное уже легче. Первый этап я и реализовывал, как практик. А потом пришел этап следующий: создание наиболее эффективных и действенных схем, превращающих деньги в финансовые потоки! Ты понимаешь разницу, герой?
– Кристально. На деньги покупаются продукты и одежда, а финансовые потоки управляют предприятиями, тем самым – благосостоянием и жизнью людей. Или – их нищетой и бесправием. А через посредство mass media – всем «обществом свободных индивидуумов».
– Вот-вот! – Корнилов захихикал меленько. – Так называемое «общество свободных индивидуумов» – не что иное, как толпа, только расфасованная по отдельным клетушкам перед ящиками телеэкранов! Вся их свобода состоит лишь в иллюзии самостоятельности по поводу принятия того или иного решения, будь то выбор президента или сорта пива! А какая разница, а? Ты подумай только, герой, – вся страна «пьет и писает» то, что предписано, руководствуясь «свободным волеизъявлением», потому что по всем каналам в разных вариантах: «Пейте пиво, оно вкусно и на цвет красиво!» Это касается любых выборов. Кстати, ты не замечал, герой, как похожи слова «волеизъявление» и «мочеиспускание»?
Корнилов засмеялся кашляющим смехом, плеснул себе коньяку, выпил. Пил он из другой бутылки и сидел по-прежнему далеко.
– И как все начиналось? Один доморощенный гипнотизер с экранов «лечил» всю страну, другой – газеты «заряжал»! По правде сказать, такой цинизм и такая наглость инициаторов «перестройки», «ускорения» и последующей дебилизации мне по сию пору непонятны.
– Форсили, – пожал плечами Олег. Помолчал, добавил:
– Касатки и косяк.
– Косяк?
– Ну да. Рыбный. Ты знаешь, как охотятся касатки, умник?
– Нет.
– Как люди. Касатки – большие и красивые хищники, и не пристало им бросаться за каждой ставридкой. Они сгоняют рыбу в толпу. По-ихнему – в косяк.
Пугают, носятся громадными тенями-призраками в водной толще, все уже сжимая круги. И вот рыба уже бьется в коконе страха, задыхаясь, давя друг друга, – и тогда касатки начинают ее глушить. Они выпускают струи воздушных пузырей в эту толпу, превратившуюся от жути и скученности в полуживой полуфабрикат, и рыба оказывается в воздушной яме, в чужом и чуждом пространстве, словно в Зазеркалье... Обезволенная и обессиленная ставридка всплывает кверху пузом в нужном количестве, и касатки наслаждаются обедом. Возможно, что и беседуют неспешно за трапезой: мозг у них, как и у дельфинов, устроен вполне по-человечьи.
– Выпьем? За касаток? – На лице Корнилова блуждала улыбка блаженного.
– Выпьем.
– Знаешь, герой, я тут вспомнил... Я ведь когда-то носил бороду. Бороду носят свободомыслящие индивиды. Или – считающие себя независимыми. Я даже в партию из-за того не пошел, хотя еще в университете пихали паровозом. А усы, заметь, носят честолюбцы. И честолюбцы часто неудачливые.
– Товарищ Сталин был неудачливым честолюбцем?
– Вестимо. Он хотел всю Европу, а остался «при своих». Счастливость свою или несчастливость люди измеряют сами – уровнем своих амбиций. Если человек хотел стать чемпионом мира, а стал лишь чемпионом Европы – он неудачник. И всю жизнь будет считать себя таковым. А если хотел стать бухгалтером, а сделался главным бухгалтером – о, это успешный человек, и он вправе гордиться собой.
Собой, своею тещей и женой. Стихи родились. О ком я забыл?
– О бритых.
– Бритые-костюмные – люди системы. Им важны субординация и построение.
Самое противное, герой, – Корнилов провел руками вдоль пиджака, – что к «шкуре» привыкаешь, из второй кожи она делается первой и – подчиняет тебя себе. Что там говорил Фридрих Георг Гегель о единстве формы и содержания? Не помню.
– По-моему, мы напились.
– Не вполне.
– А коньяк хорош.
– Изыскан.
– Еще по капле?
– А то.
– Знаешь, я и себя двадцатилетним и бородатым помню плохо. Задорный был, портвешок хлебал залихватски, «три семерки», из горлышка. Куда все ушло?..
– Схемы. Вы строите схемы, исчисляя путь наименьшего сопротивления: из точки "А" к деньгам. И «переменные» для вас – люди. Тех, кто в схему не вписываются, вы сокращаете. И с каждым «сокращенным» человеком и в вас самих остается все меньше людского. Жалости, сочувствия, сострадания, способности любить. Такие дела.
