Эдмонда Дантеса Александра Дюма и Энди Дюфрейна Стивена Кинга, оказавшихся в схожих ситуациях, Егор решил ни за что не прекращать своих попыток.
«Это не случится быстро и это не будет легко, — успокаивал он себя. — Может быть, его предшественники были чуточку сильнее и лучше подготовлены? Совершенно точно они были с руками и ногами и их не скручивали скотчем… Им несказанно повезло, что скотч тогда ещё не придумали! А быть может, они были просто вымыслом авторов?»
Но Егор об этом думать не хотел. Ни о чём другом он и думать не мог, кроме этой чёртовой дырке на уровне глаза. Он совершенно озверел, дошёл до исступления и поклялся — либо добиться своего, либо расшибить голову об эту крепкую стену.
…К вечеру он уже не мог пошевелить и головой, постепенно утратив интерес к каждому из занятий, не столько ощущая тщетность своих попыток, сколько невыносимую боль в области разбитого глаза, где лента, казалось, не уступила, а глазница и скула горели, будто он стёр их до белых костей черепа. Ногу он тоже уже перестал ощущать.
В полночь, во время очередной попытки перетереть несколько слоёв клейкой ленты поверх вонючей ткани, Егор наткнулся, как показалось, на арматуру, торчащую из стены. Она оказалась у самого потолка, в месте, куда приходилось тянуть голову, которая с трудом шевелилась на истощённой шее. Длинна арматуры была от силы миллиметров десять, но — это было уже что — то. К двум часам ночи Егор сумел проделать в мешке отверстие, притом порвал веко и едва не лишился глаза. Правда, снаружи было темно, и он опрометчиво решил, что отверстие не в том месте или слишком маленькое, чтобы через него хоть что — то разглядеть. И — продолжил. В три ночи, не добившись сколько — нибудь значимого результата и совершенно выбившись из сил, он затих. Вокруг по — прежнему была темень, и Егор ощутил всю безысходность. Он вдруг отчётливо осознал, что никакой это не дымоход и уж точно не автопокрышка. Он застрял в торпедном отсеке японской подлодки, которая готовилась поразить американский эсминец в бухте Гавайских островов торпедой со смертником, но что — то нарушило планы и торпеду не выпустили, заперев её вместе с воином — камикадзе в торпедной трубе, которую заполняла ледяная вода океана, вытесняя оставшийся воздух. Ужасно хотелось пить, но единственную жидкость, которая была, Егор выпустил в собственные штаны несколькими часами ранее и сильное обезвоживание, обернулось дурными мыслями и видениями, ослабив разум и всякую надежду. Он понял, что чудесного спасения не случиться.
«Сколько, интересно, уже времени? Что сейчас: день или, может, уже ночь? Денёк выдался тот ещё, каким — то бесконечно длинным. Столько времени ушло на то, чтобы проделать дыру в забрале, через которое всё равно ничего не видать! Но! Но, но, но… но… Это ещё не всё… не всё… не конец! Не всё, на что я способен! Сражение не проиграно, нет, предстоит долгое, долгое — долгое… долгое противостояние», — Бис прикрыл глаза и мгновенно уснул, по — настоящему тяжёлым и крепким, как зелёный орех, сном.
Этой ночью в Москве было душно. Катя легла спать как в обычно в десять, но так и не смогла уснуть. Пару часов она тревожно моргала, не понимая тревоги, накрыв глаза смоченным в холодной воде полотенцем. А остаток ночи ворочалась с боку на бок и уснула уже под утро. Это была обычная ночь с субботы на воскресение — никаких планов на утро, никаких важных дел в течение дня. Она ждала звонка генерала Рябинина, а до этого времени старалась не беспокоиться по надуманным предлогам. У неё не щемило сердце за мужа и не было пугающих предчувствий, ничего такого. В соседней комнате, возбуждённый за день, во сне громко разговаривал сын, что случалось довольно часто, а в остальном всё было, как всегда. Но в шесть сорок утра её глаза неожиданно открылись.
Рассвет за окном был перламутровый, без малейшего намёка на золотой, а небо — сизым от смога, будто стиранная тысячу и один раз простынь. Катя решительно поднялась с постели, чтобы привести себя и свои мысли в порядок, принять душ и накопить достаточно смелости, чтобы позвонить генералу первой, не дожидаясь его и не тратя напрасно моральных сил и энергии.
Пока Москва с рассвета томилась от утреннего зноя как в духовке на сорока градусах, в девятистах пятидесяти километрах от неё, в Донецке, в доме по улице Взлётной под номером одиннадцать с литерой «А», известном в ополченских кругах как «Девятка», в квартире с прокуренными потолками и пожелтевшими обоями на стенах пробудился от тяжёлого сна Вася Шлыков. Он открыл глаза и пошевелил жёваным, будто смятая салфетка, прилипшим к нёбу языком. После вчерашнего застолья во рту стояла сухость, какая бывает прохладной осенью в пустыне Сахара, а запах — будто во роту забыли сто пар нестиранных носков. Шлыков на удачу спустил руку и нащупал под кроватью бутылку с водой, пустив по высохшему руслу жадный бурлящий поток животворящей влаги. Отдышавшись, он с благодарностью вспомнил вчерашний вечер, но не ту его часть, где привычно отмечали закат очередного дня, а тот, что увенчался благородным отмщением и неплохими трофеями. На какое — то мгновение Васе представилось, будто он нашёл клад и теперь решал, что с ним делать — прикарманить целиком или вернуть за процент государству, а затем он вспомнил человека, которому отомстил. Он поморщился, представив, как тот лежит в нише мёртвый, вспученный от жары, испускающий трупный яд и быстро, пока не стошнило, отогнал от себя видение.
«Мы свершили месть, а месть — есть справедливость, — объяснил он себе. — Только благородные сердцем и сильные духом люди, не безрассудные, но жестокие могут вершить этот нелёгкий суд — мстить во имя добра, во имя чести! Калеке ещё повезло, — с глумливой усмешкой подумал Шлыков. — План наказания вообще был — расчленить его на кусочки. Времени бы много не заняло — его и так была только половина. — В своём состоянии Шлыков никак не мог вспомнить, за что он мстил калеке, кажется, этого требовал его темперамент, но он никак не мог объяснить свой выбор, свою ненависть и избранный способ возмездия.
С ранней юности Василий Шлыков не проявлял уважения к другим людям. За что их было уважать? И хотя они не сделали ему ничего плохого, люди не сделали для него и ничего хорошего. Он, конечно, и сам не слыл человеком, влияющим на мировой
