– Нет вступлению в Европейский оборонительный альянс! – орал прыщавый, бритый под ноль очкарик лет семнадцати. – Нет военным базам у российской границы.
Его пытался перекричать другой, еще более прыщавый, но с длинными, сальными лохмами:
– Фашистская Прибалтика! Фашистская Прибалтика! Сраные козлы!
Третий, не менее прыщавый, с козлиной бородой, орал следующее:
– Граждане России! Не покупайте сметану, произведенную в Прибалтике. Нам доподлинно известно, что в нее мочатся латышские тетки!
Я пошла своей дорогой. Не знаю, как другие мои соотечественницы, но лично я никому в сметану не писаю.
Еду в электричке, а перед глазами все стоит маленький оранжево-синий огонек зажигалки, черные кисти рук с негнущимися пальцами. Привыкает майор Кравченко, тренируется... И еще перед глазами кованые ботинки и перекошенное ненавистью лицо пацана Мишки... И толпа перед посольством... А собаку ребята оставили себе. И это хорошо – куда бы я сейчас с нею?
Огромное озеро. Или море. Гребец одет в черный плащ с капюшоном. Веслом он ворочает медленно. Стало быть, спешить нам некуда. Берег виднеется где-то далеко впереди сквозь мутную дымку тумана.
– Скоро приедем? – спрашиваю я. Молчание как-то зловеще затягивалось.
Гребец, не оборачиваясь, хрипло усмехается.
– Куда мы плывем? – не выдержав, напрямую спрашиваю я.
– В Ад, – хрипло откликается гребец.
– В Каюрэеппуру-Атт? – уточняю я. Нужели домой плывем?! Откуда только такое море появилось в окрестностях?
– В ад, Расма... В самый настоящий ад, – спокойным, по-прежнему хриплым голосом и по-прежнему не оборачиваясь, поясняет гребец. – Ты ведь умерла, Расма.
Я умерла?! Когда?! Умерла... Умерла и умерла – что теперь поделаешь?! Ну и, разумеется, попала в ад. Аборты, замужества... Да актеры вообще грешники, их раньше за кладбищенской оградой хоронили.
В ад.
Ад оказался вовсе не таким уж гиблым местом. Берег, лес, трава. На берегу меня встречала Инга.
– Здравствуй, Расма! – она крепко обняла меня, как только я ступила на берег.
– Инга?! Сестричка?! – Я была откровенно поражена. – Ты-то как здесь оказалась?!
– Слишком хорошо прицеливалась и слишком метко стреляла, – грустно улыбнулась сестра. Ее небольшие светлые глаза широко распахнуты и смотрят без прищура.
Я тоже пытаюсь улыбнуться и тут... Где-то в глубине зарослей раздается та самая мелодия, которую сочинил Валерка. Мы обе невольно поворачиваем головы...
– Расма! Я так ждал тебя...
В руках у Валерки ничего нет, никакого музыкального инструмента. А музыка льется и льется.
– Вот так вот... – произношу я какую-то пустую, ничего не значащую фразу и иду ему навстречу.
– И я вот здесь... – улыбается Валерка. – И весь наш спецназ. – Он кивает в сторону леса, откуда раздаются громкие мужские голоса.
Вот оно как: и актеры – грешники, и спецназовцы – грешники. Встретились, наконец.
– Здесь вообще много приличных ребят, – подает хриплый голос гребец-перевозчик. – Жить можно!
Я оборачиваюсь в его сторону и вижу, что гребец – это Эдгар. Сейчас он скинул капюшон, и я отчетливо вижу его тонкое, худое лицо.
– А меня, Расма, ни туда не принимают, – он кивнул вверх, – ни сюда, – он кивнул в сторону леса. – Я ведь всегда правильным был... Даже гадости с чувством исполненного долга совершал, да вы сами помните! А выяснилось, что это и не плохо и не хорошо... Поэтому теперь вот веслом и работаю... Тяжело, – чуть помолчав, произнес он и, накинув капюшон, снова направился к лодке.
А Инга, моя старшая сестра, вдруг уселась на прибрежный песок, закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.
– Инга, ты что? – Я впервые видела сестру в таком состоянии. – Все ведь хорошо, мы все наконец собрались... – Я обняла сестру за плечи и пыталась утешить, так как это обычно делала она сама, утешая меня.
– Якоб... – Инга произнесла сквозь слезы имя своего мужа. – Якоб... Это был святой человек, он помогал всем и никого не обманывал... – После этих слов слезы из глаз Инги потекли еще сильнее, ручьем. – Поэтому теперь он там, – она кивает вверх. – А я здесь! Ох, лучше бы он обманывал меня и был бы скупым... Или побил, или ограбил кого-нибудь... Тогда сейчас мы были бы вместе!
Я чуть не проспала нужную остановку... Приснится же такое! А вот и госпиталь, всего в двух шагах от платформы. Но не успеваю я сойти с нее, как раздается трель мобильного телефона.
– Остановитесь, Расма! Остановитесь, – голос звучал спокойно, без угрозы и принадлежал пану Ветру.
– Не остановлюсь, – говорю я, спускаясь с платформы. И тут же спрашиваю: – Вам-то что до этого? Свое дело вы сделали.
– Вы ломаете схему. Схему своего собственного поведения. Такого не может быть.
– Я не разбираюсь в схемах.
– Когда вы трахаетесь, бросаете любовников, делаете аборты и снимаетесь в кино – это нормально, закономерно и не нарушает законов вашего же бытия. А ваш русский избранник... Вы увидите его таким... В общем, очень сильно разочаруетесь и расстроитесь.
– Мне не нужна ваша забота.
– Нужна! И, хочу заметить, – я остановлю вас любой ценой. Не сомневайтесь.
– Каким образом?
– Вспомните Райяна. Он в нескольких шагах от вас.
Я остановилась, в ответ ничего не произнесла. Райян, очень высокий, очень молодой. Безликий, безглазый, исполнительный. Отлично стреляет.
– Я ломаю вашу очередную схему? – спросила я, стараясь держаться как ни в чем не бывало.
– В первую очередь свою... Впрочем, мою тоже. Вы умная женщина, Богу – Богово, кесарю – кесарево, слесарю – слесарево.
– Вы не бог, вы Провокатор, – напомнила я пану Ветру его слова.
– У вас не более пятнадцати минут. Потом начнет действовать Райян.
На этом разговор окончился. Я осторожно огляделась по сторонам. Нет, улица как улица. Деревья как деревья, скамейки. Никакого Райяна. Может, его и нет вовсе. И пана Ветра нет. Может быть, это я сама себе звоню и его голосом говорю все эти неприятные вещи. Сама себя успокаиваю и оправдываю. Потому что сейчас поднимусь на платформу и уеду обратно. Потому что раненый страшный человек мне не нужен, как не нужны дети, не нужны вообще всякие житейские хлопоты. Мне нужна только МУЗЫКА. Музыка, музыка и еще раз музыка. Нету Ветра, нету Райяна. Есть Я. Вот и вся схема, пан Ветр.
Я на территории госпиталя, он хорошо охраняется. К тому же здесь ждут какую-то делегацию. Меня пропустили лишь потому, что охранник узнал меня как актрису и решил, что я участвую в культурной части. Никакому Райяну сюда не проскочить, даже если он существует в реальности.
Беловолосая маленькая женщина ведет под руку высокого, с трудом передвигающегося мужчину с забинтованной головой. Вот какой-то пацан, вроде Мишки, улыбается, шутит с двумя еще более юными медсестрами, неловко поправляя при этом пустой правый рукав... Я растеряна – кругом столько искалеченных людей, кажется, что я попала в реальность того самого своего первого фильма о Великой Отечественной. Да так оно и было.
У меня кружится голова, и я прислоняюсь к стене... И тут я слышу... Да, да, это не слуховая галлюцинация. Я отчетливо слышу звуки фортепиано. Ту самую Валеркину мелодию.
– Пошли, это на третьем этаже, – кивает прия– телю один из забинтованных пацанов.
Медсестры, ходячие больные, а многие и на инвалидных колясках устремляются наверх – туда, откуда льется музыка. Я тоже иду туда вместе со всеми, осторожно, стараясь никого не задеть.
Он сидит у раздолбанного пианино, лица я не вижу, а голова забинтована. Забинтована и левая рука, но он как-то ухитряется извлекать ею аккорды. Кажется, почти весь госпиталь собрался в просторном холе.
– Хорошая музыка, – оборачивается ко мне парень лет двадцати трех, видимо, офицер. – Но только какая-то странная... Вы не знаете, почему?
– Просто – МУЗЫКА, – пожимаю плечами я.
– А кто ее сочинил, не знаете? – продолжает офицер.
Я молча мотаю головой.
– Интересно... Валерка всегда почему-то играет такие странные вещи, – дергает кадыком офицер и отворачивается от меня.
А Валерка все играет и играет, он не видит слушателей, он слился со стареньким фортепиано... Вот уже пошли импровизации, раньше я этого не слышала. И мне ничего другого не остается, как достать из сумочки флейту, которую я заранее купила в музыкальном магазине столицы, незаметно подойти к Валерке и неожиданно, негромко вступить... На миг он прерывает игру – оборачивается, и я вижу его лицо. Мне хочется вскрикнуть, увидев два страшных ожога, которые не очень-то маскируют бинты, но я не могу, не имею права остановить музыку... И Валерка возвращается к инструменту. И его забинтованная, искалеченная рука снова ложится на клавиши.
Нам долго хлопают. Потом начинают расходиться.
– Ты приехала... – произносит, наконец, Валерка. Это его первые слова. Он осторожно прикасается к моим плечам, кажется, готов обнять, прижать к груди, но не решается...
