Из кухни Данилов прошел в обширную прихожую. Он был невнимателен, дверь закрыл только на замок; визитеры оказались практичнее, задвинули засов. И ждут их на улице по крайней мере еще двое гавриков и, конечно, автомобиль: не пешком же сюда Корнилов прикандыбал. А впрочем, мог и пешком. Тень покойного хозяина возомнила себя сущим как раз потому, что по его соизволению слишком долго сшивалась самостоятельно.
Данилов остановился, рассматривая офорты Гойи. На одном усталый человек уронил голову на столешницу, и за его спиной плясали жутковатые нетопыри, призраки, овеществленные тайные пороки... На другом монстр с неестественно длинной головой и выпученными глазами пожирал замершего, будто солдат в строю, человечка...
«Сон разума рождает чудовищ...» А что есть разум бодрствующий?
Телеведущий, с улыбкой считывающий с суфлера сухой текст: о войнах, наводнениях, жертвах, о кукольном балагане политиков и успехах идолов толпы?..
Если тайные страхи Гойи раздевают, раздирают душу, то на мерцающем телемониторе вовсе нет живых. Только статистика.
Бодрствующий интеллект создан для того, чтобы складывать и вычитать.
Складывать деньги и вычитать души.
Данилов вернулся на кухню, подумал, выплеснул остатки кофе в чашку, глотнул. Теперь кофе горчил. А голова вдруг сделалась чугунно-неподъемной, сказывалось напряжение «милого» разговора с Корниловым и пережитый шок, когда Кеша вдавил дуло пистолета в висок Даше... А в душе закипала, будто грязная пена, злость: не к кому-то конкретно, вообще... Хотелось выйти на улицу, спросить первого же бродягу, почему без шляпы, и дать в ряшку!
Олег сгреб чашку и с силой метнул в стену. Чашка раскололась, по стене медленно сползало пятно гущи. Олег усмехнулся невесело. Когда-то, по ранней молодости, бывал он разгулен, а если мама уезжала в санаторий, квартира превращалась в питейно-запущенное заведение для ближних, дальних и сочувствующих... И он, бывало, просыпался рядом с незнакомой девицей, пил, засыпал снова... И метался во сне и наяву, наблюдая череду необязательных людей и необязательных отношений, пытаясь обрести в вине то тепло, какого ему так не хватало...
Оправдание, как многие, находил в лукавых строках Хайяма:
Я у вина – как ива у ручья, Поит мой корень пенная струя.
Так Бог судил. О чем-нибудь он думал?
И брось я пить – Его подвел бы я.
А еще, подражая Хайяму, бил посуду. После того как выпито вино, нужно расколоть чашу или кувшин, чтобы любовь и тепло девушки, с которой это вино было разделено, не иссякли никогда... Чаши кололись с сухим треском, вот только той, с кем Данилов хотел бы выпить кубок вдвоем, не было. Он пил один, отстранение наблюдал коловращение вокруг и продолжал превращать чаши в осколки, словно множа свое одиночество...
А потом был озноб. «Опять стекло оконное в дожде, опять туманом тянет и ознобом...» Даже от воспоминаний спине стало холодно и неуютно, и вроде даже потянуло сквознячком, и Данилов вдруг понял, что тянущий холодок – не плод размягченного воображения, он настоящий, но – опоздал. Сильные умелые руки прихватили запястья сзади и вывернули так, что он впечатался лицом в стол.
– Что с Дашей? – спросил требовательно густой встревоженный голос.
– Спит, – ответили ему. – Дышит ровно, судорог нет, зрачок реагирует нормально, пульс хорошего наполнения, – заговорил быстро кто-то. – Просто спит.
– Уверены?
– Мы можем сейчас же отправить ее...
– Не нужно. Она поедет со мной. – Человек уверенно прошел в кабинет-кладовую, пророкотал низким баритоном:
– Костры они тут жгли, что ли...
Затем оттуда послышалось сдавленное мычание Корнилова.
– А ты, Сережа, меня уже и похоронил, – произнес голос укоризненно, с едва заметной горчиной.
– Сашка... Петрович... Я...
– Якорь для буя. Вот ты кто. Гнида.
– Александр Петрович, мне...
– Заткнись, Корнилов. Я ведь на Зубра грешил. А он мне еще когда-а-а идею кинул... Ладно. Пакуйте этого, ребята, с ним будем на дальней даче разбираться.
Вдумчиво и неспешно.
– Сашка...
Послышался хлесткий звук затрещины, треск материи, словно кого-то резко выдернули вверх за шиворот.
– Заткнись. Горько мне. Хоть и знаю: предают только свои, а горько. Было у меня трое своих. Наташа умерла. Дашка мала. Третьим был ты. Я тебя, гниду, берег. От многого берег. Все тебе дал, чтобы соблазна у тебя не было. Не хотел один оставаться. А ты – предал.
– Сашка...
– Рамзес, – отчеканил человек по складам. – Для тебя я теперь Рамзес. На весь остаток дней. – Добавил другим тоном:
– Пакуйте этого.
Человек вошел на кухню. Приказал:
– Отпустите.
Олегу высвободили руки. Перед ним стоял крупный, плотный мужчина, полуседой; подбородок был тяжел и квадратен, серые глаза смотрели сосредоточенно, а вместо губ была лишь плотно сжатая щель рта.
– Ты и есть Данила-мастер?
– Кому как.
– А мне как?
– Да как всем.
– Ладно, не скалься. Нечего нам с тобой делить, волк.
– Я не волк.
– Да хоть горшком обзовись, Олег Владимирович Данилов. Я кое-как в курсе твоих пробегов. Того, другого ты завалил?
– Кто знает? Темно было.
– Учился?
– Рефлексы.
– Слава богу, люди еще живут рефлексами. Живи мы разумом – давно поистребили бы друг друга.
– Да?
– Редкий выстрел. Будем считать: это была дуэль.
Выстрел действительно был редким; и на дуэль походило, вот только противник прикрывался Дашей. Говорить это Головину Олег не стал. Даже от воспоминания его прошиб холодный пот.
– Жарко? – насмешливо поддел Головин.
– Душно.
– Значит – душа тоскует. Не беспокойся. Жмура уже упаковали.
– Мне что за дело.
– Осторожный? Нет, Данилов, дело на тебя есть. Вернее, было. Мой бывший стряпчий стряпал. Костя, – позвал он.
Молодой человек неопределенной наружности подошел, вынул из черной кожаной папки картонную, мышиного цвета.
– Простенькое дело. О злостном хулиганстве, нанесении побоев, убийстве...
Гниль полная. О прочих твоих подвигах даже я – понаслышке. Ну да догадки, наслышки и досужие сплетни к делам не пришивают, факт. И этого тоже, считай, нету. Картон один остался. Рад?
– Счастлив просто.
– Ершист. Стреляешь быстро. Метко. Работать ко мне пойдешь? В службу безопасности? Или – ты умником себя числишь? Холдинг дам. Две газеты и журнале.
Забирай, директорствовать будешь.
– Нет.
– Гордый?
– Усталый.
– Отдохни. Потом решишь.
– Вряд ли.
– Ты что-то спросить хочешь? Спроси.
– Корнилов утверждал, что вы мертвы. И был в этом уверен.
– Уверенность помогает умным и губит дураков. Корнилов не дурак, но... Его мышление застряло на уровне школьной арифметики. Или чуть выше. Только там от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Во всех иных функциях действуют иные...
– ...алгоритмы.
– Именно. Был двойник. Я должен был срочно выезжать. Решение переменил в последнюю минуту. На встречу помчался он. И сгорел.
– Один?
– Еще водитель.
– Не жалко?
– Кого? – искренне не понял Головин.
– Водителя. Двойника.
– У меня много людей.
– Я не о том. Не куклы же.
– Что мне до них? – Головин замолчал. Пауза была долгой. Спросил наконец:
– Что у тебя с Дашей?
Теперь молчал Данилов. Что он мог сказать и – как? Можно было написать целый роман и даже не приблизиться...
– Роман, – ответил он просто.
Головин молчал с минуту, потом спросил:
– Ты мне помог. Что хочешь?
– Руку и сердце.
– Без шуток.
– Это не шутка.
– Отвлекись. Я серьезно. Что просишь?
– Прошу? Ничего.
– Все-таки гордый?
– Есть немного.
– "Немного" не бывает. У человека или, есть амбиция, или ее нет. У тебя – есть. Но – не правильная.
– Да?
– Много думаешь о людях. А они о тебе – не думают. И рано или поздно – вытрут ноги.
– В этом мудрость?
– Иронизируешь? Корнилов тоже ироничен. И умен. Что в итоге? Поговорю с ним, даже не по душам, а так, для порядку... И – в мешок. – Головин помолчал, закончил:
– Нет никакой мудрости. Есть лишь здравый смысл.
– И в чем смысл?
– Снова ерничаешь?
– Нет, – честно отозвался Олег. – Искренне пытаюсь понять.
– Жизнь – это поезд.
– Жизнь – это поезд, – повторил Головин, взгляд его остановился, и вспоминал он сейчас что-то совсем далекое и, наверное, так до конца и не сбывшееся. Но вскоре взгляд прояснился, стал прежним: прямым и цепким.
– Хорошее сравнение, – сказал Олег. – Главное – «свежее».
– Мне не до сравнений. Был я аспирант. Возвращался с юга с подругой, денег в обрез, но – заначка была.
– Почерк будущего миллиардера.
– Не перебивай. Был я романтик. Можно было ехать через Джанкой, весь жаркий день трястись в скверном вагоне, потом – штурмовать кассы или с проводником договариваться. А я купил спальный. Решил подарить себе день у моря. Себе и ей. Люблю море.
