Они обнялись, хлопая друг друга по спинам, обменялись парой фраз то ли на китайском, то ли еще на каком-то из восточных языков.
– Вот, волк меня съешь, не думал, что увидимся. А судьба-то свела! Ее, заразу, не обманешь! Не проведешь! Ах, волк меня съешь, годов-то сколько прошло! Ей-ей…
– Много. Проводи нас в дом.
– Я, Сань, честно признаться, в сумление впал, – рассуждал дед, держа руку Хабарова своими огрубевшими, скрюченными, как когти птицы, пальцами. – Думаю, лет десять прошло. Тебя нет как нет. В бывалые-то времена на году по два раза на охоту пожалуешь. А тут – ни одного! Уж зарекся ждать. С твоей-то работой! Всякое случиться может… Спокаивал себя. Вишь, все мы в Лету канем. Ну, тем даже лучше, что ты, волк меня съешь, на ногах. Живой… – он спохватился: – В дом, в дом. А это что же, жена твоя? – и, не дожидаясь ответа, повторил: – В дом. В дом…
В избушке было тепло и чисто. Дышала жаром добротная печь, обмазанная снаружи рыжей глиной. Также по левой стене располагался самодельный стол с четырьмя кряжами-табуретами и деревянный сундук. Напротив единственного в избушке окна, на полу, было устроено укрытое ковром возвышение, размерами примерно метр на метр и высотой сантиметров в двадцать. Справа от окна стояла самодельная с сенным матрацем кровать. Над кроватью висела гитара – странный и неестественный здесь предмет цивилизации. По бокам от двери вместо вешалок были прибиты лосиные рога. С потолка, будто гирлянды, свисали бесчисленные пахучие пучки засушенных трав. По стенам были развешаны старенькие полотняные мешочки с травами, то пузатые, то худенькие, то почти пустые. Странное обиталище.
– С утра сороки одолели. Думаю, быть гостю! В обед печь протопил, чугунки задвинул. Тут тебе и щи с зайчатиной, и тушеночка с ней же. Да, еще чаёк! Чаёк-то на травах, волк меня съешь…
Митрич хлопотал у печи.
Хабаров усадил Алину на кровать и стал осматривать ее ноги: и пальцы, и пятки были сплошным кровавым месивом.
– Митрич, у тебя те травки и мазь, которыми ты меня после тигра пользовал, остались?
– Как не остаться? – охотно откликнулся тот. – Больше-то таких бестолковых сюда не захаживало. Я же говорил тебе, волк меня съешь: коли ты идешь по охотничьей тропе, выслеживая тигра, шесть дней, то из них семь он идет следом, выслеживая тебя. Так-то! Ты не верил. Теперь-то поумнел. А травки да сало… Все дам. Я гляжу, вы не для тайги вырядились. Что, мода новая пошла, али как?
– Али как, – передразнил деда Хабаров. – Митрич, позже потолкуем. Ты керосинкой не обзавелся? Воду на костре греешь?
– Как же иначе-то? На костре. На костре…
Взяв чугунный чан, Хабаров ушел.
– А чего это вы без вещей пожаловали? Случилось что? – выяснял словоохотливый старик. – Бывало, два рюкзака Саня припрет! Хлебушка нет, так икру с маслом прямо на колбасу клали! А тут чегой-то, волк меня съешь, налегке…
– Вы давно его знаете? – предоставив объясняться с дедом Хабарову, спросила Алина.
– Как не знать-то…
Митрич закончил расставлять на столе чугунки, глиняные миски и сел на кряж напротив. По его виду не трудно было понять, что к женщине он проникся симпатией.
– Ты не боись, дочка. Травками тебя побалуем, тряпицу привяжем со снадобьем – враз заживет, – глядя на ее окровавленные ноги, пообещал он.
– Надеюсь. А откуда вы знаете Хабарова? Он вам кто?
– Мужик он путевый. А непути сейчас пруд пруди, – ответил дед.
– Саша правда тигра убил?
– Тигра? – Митрич крякнул. – Тама еще былó не понять, кто кого. Сейчас-то уж, волк меня съешь, можно сказать, что и он тигра. Но тогда…
– Хватит байки травить, Митрич, – остановил его вернувшийся Хабаров. – Мы их выслушаем все. Но завтра. Мы валимся с ног и не ели ничего два дня.
– К столу. К столу! – заторопил их Митрич. – Как насчет настоечки на ягодах китайского лимонника?
– Нет.
– А я выпью. Налейте мне, Митрич! – Алина протянула деду свой стакан.
– Понял, – подытожил дед. – Красавице плесну, сам не буду, коли разговор сурьезный меня ждет. Лимонник, он сам-то пользительнее. Настругаешь лиан в чайник, допустим, подзаваришь. Так, лучшего напитка любви не сыскать! И без устали любится, и в усладу.
– Ты нам с собой дать не забудь этой дряни. Что-то с усладой туговато сейчас, – хмуро сказал Хабаров.
– Отчего ж не дать? Дам… Токмо мозги-то он, волк меня съешь, на место не ставит. Вот ежели еще чего… – дед многозначительно крякнул.
– Митрич, мы в тайге чудище слышали. То, что летает… – осушив стакан настойки, призналась Алина.
– Да-а-а… – озадаченно протянул дед. – У каждого свой путь. Его путь, как у птиц в небе, труден для понимания.
Хабаров с интересом взглянул на Алину. Она зябко поежилась.
– От вашего единения с природой я с ума сойду. Налейте мне еще. Напьюсь и усну!
После трапезы Хабаров принес большой алюминиевый таз и вылил в него приготовленный в чане отвар. Из ведра он добавил холодной воды и заставил Алину опустить в эту рыжую муть ноги. Осторожно, стараясь причинять как можно меньше боли, Хабаров стал промывать ей ранки на ногах.
– Что ты, Саша?! Я сама! – смутилась она.
– Нет. Я хочу быть уверен, что все сделано так, как надо.
Постепенно ступни ног и пальцы перестали ныть и саднить. Они онемели, точно их не было совсем.
– Это благун, – пояснил Хабаров, предупредив ее вопрос. – Местная анестезия. Это пройдет.
Он аккуратно срезал рваные клочья кожи на мозолях, обмотал ее ноги вымазанными пахучим снадобьем тряпицами и уложил в постель.
– Завтра будет лучше, – пообещал он и пошел во двор к ожидавшему его Митричу.
Алина долго прислушивалась, привыкая к новым звукам, потом незаметно уснула.
Она проснулась среди ночи от мучительного чувства жажды. На столе тускло мерцала свеча. В избе было тихо и пусто. Сквозь маленькое закопченное окно внутрь пробивались неясные отблески костра. Она прислушалась. Снаружи Хабаров и Митрич о чем-то негромко говорили. Стараясь быть незаметной, Алина выскользнула во двор и спряталась за лежавшей на боку старой телегой.
Митрич и Хабаров сидели у костра. Митрич был к ней спиной, Хабаров вполоборота. Ни один, ни другой не заметили ее присутствия. Загадочные тени плясали на их лицах.
– … иронизируешь над моими умозаключениями, называешь их «схоластикой», а сам живешь по тем же принципам, о которых говорю я. Смотри, в обычной жизни желания влекут нас во всех направлениях. Их действие взаимно нейтрализуется. Нужно «выпрямить» их, сориентировать в одном направлении, тогда они поведут тебя к цели. Философия Прямого Пути, – говорил дед.
«Митрич?!» – слушая его речь, удивленно спросила себя Алина.
Почему-то он напрочь забыл сейчас свое любимое «волк меня съешь».
– К цели? У меня только одна цель: достать сволочь, за которую я сел на девять лет. Тебе надо было оставаться в Тибете. Я помню, как слушал тебя, открыв рот. Когда-то. Ловил каждое твое слово. Когда-то… Прости, Учитель. Здесь не Тибет. Здесь даже ты, Рамагкхумо Саокддакхьяватта, прикидываешься чудаковатым стариком-добряком. Прозвище себе придумал – «Митрич».
– Главное сейчас для тебя – душу содержанием наполнить. Если пустая душа, вокруг тебя – хаос.
Хабаров усмехнулся.
– «Душа»… «Содержание»… «Хаос»… Слова. Экзистенциальные категории.
– Тебя жжет обида. Она плохой советчик. Но жизнь отбирает одно и дает нам взамен другое. Ты этого не видишь. Многие этого не замечают, чем сами обкрадывают себя. Но именно таким образом высший разум обращает наше внимание на вещи значимые для нас. Ведь двух равновеликих событий не разглядеть. Нельзя, глядя на небо, сказать, какая из двух звезд больше.
– Что же я не разглядел? – с улыбкой спросил Хабаров.
– То, что я вижу даже спиною.
Алина вздрогнула и затаила дыхание.
– Тебе не хватает Сокровенной Любви. Сильное чувство все расставляет по местам, строит перспективу.
– Любовь… – усмехнулся Хабаров. – Наслушался я тебя. Сейчас она живет во Франции с мужиком, не отягощенным философией. Двуногие любить не умеют. Лицемерить, лгать – да. А любить… Я расскажу тебе про любовь. Я пацаном был. Мимо дома одного, к лотку, за мороженым, бегал. Как сейчас помню, краска на доме была грязно-синяя, облупившаяся, чешуей дыбом стояла. В доме жил кто-то. Возле все время ковыляла старая облезлая собака. Знаешь, если старость имеет воплощение, это была она. Колченогая, с больными суставами, с трясущейся головой и неверной поступью пьяного моряка. Всякий раз, как подходил к этому дому, я ловил себя на мысли, что боюсь не застать на прежнем месте этого пса, потому что на его морде было написано, что дни сочтены. Но нет! Всякий раз псина была на своем посту. Потом окна дома заколотили досками. Жильцы переехали. Получили квартиру в новостройке. Была зима. Снег искрился. Лед потрескивал от мороза… Редкие случайные снежинки падали на спину лежащей у дверей необитаемого дома собаки. Падали и не таяли… На ее месте я быть не хочу.
