Чарльз провел в кабинете пять-десять минут, когда врач — энергичная особа в «гавайке», светлых брюках и кроссовках, типичный «молодой специалист» из телешоу, — вышла с его карточкой и, оглядевшись, спросила что-то у медсестры за стойкой регистратуры. Та кивнула в мою сторону. Врач подошла и присела рядом:
— Добрый день. Я только что осмотрела вашего друга. Боюсь, нам придется оставить его здесь на пару дней.
Этого я никак не ожидал.
— А что с ним?
— Похоже на бронхит, но организм к тому же очень обезвожен, поэтому первым делом мы поставим капельницу. Кроме того, нужно срочно сбить температуру. Думаю, ваш друг быстро поправится, но сейчас ему нужен отдых и курс сильных антибиотиков, а чтобы они начали действовать как можно быстрее, их тоже следует вводить внутривенно, по крайней мере первые сорок восемь часов. Вы вместе учитесь?
— Да.
— Скажите, у него сейчас какая-то стрессовая ситуация? Может быть, работает над курсовой или готовится к экзаменам?
— Он довольно сильно загружен, — осторожно ответил я. — А что?
— Нет-нет, ничего. Просто мне показалось, он недоедает. На руках и ногах синяки — похоже на недостаточность витамина С, но подозреваю, что с некоторыми витаминами группы В у него тоже не все в порядке. Он случайно не курит?
Я не удержался от смешка.
Увидеться с ним врач не позволила — сказала, что хочет взять анализы, пока не ушли лаборанты. Я поехал к Чарльзу домой за его вещами. Безупречно чистая квартира выглядела зловеще. Отыскав небольшой чемодан, я сложил туда пижаму, зубную щетку и бритвенные принадлежности, а также, в надежде немного подбодрить больного, пару книжек Вудхауса. Потом я вернулся в больницу и оставил чемоданчик в регистратуре.
На следующее утро, когда я собирался на греческий, голос Джуди за дверью сообщил, что меня к телефону. Я подумал, это Фрэнсис, или Генри (накануне вечером я безуспешно названивал им обоим), или даже Камилла, но это оказался Чарльз.
— Привет-привет. Как самочувствие?
— Уже лучше. — В его голосе звучала натянутая бодрость. — Тут, в общем, даже уютно. Спасибо, что завез чемодан.
— Не за что. У твоей кровати есть такая ручка, чтобы поднимать и опускать изголовье?
— Да, есть. Слушай, я хочу попросить тебя об одолжении. Сделаешь?
— Конечно.
— Мне нужно еще кое-что из вещей. — Он назвал какую-то книгу, почтовую бумагу, халат и подробно объяснил, где что найти. — Да, и бутылку виски. Она в ящике ночного столика. Завези прямо сейчас, ладно?
— У меня сейчас греческий.
— Ну, значит, после занятия. Когда ты сможешь подъехать?
— Зависит от того, когда смогу одолжить машину.
— Слушай, возьми такси, деньги я тебе отдам. Буду очень признателен, правда. Так когда появишься? В десять? Пол-одиннадцатого?
— Скорее, ближе к половине двенадцатого.
— Отлично. Слушай, я не могу больше говорить — звоню из комнаты отдыха, нужно вернуться в палату, пока меня не хватились. Ты точно приедешь?
— Разумеется.
— Значит, не забудь — халат и почтовая бумага.
— Хорошо.
— И виски.
— Само собой.
Я опаздывал. Войдя в кабинет, я увидел, что за столом сидят только Генри, Фрэнсис и недоумевающий Джулиан. Я объяснил, что Чарльз попал в больницу.
Хотя Джулиан не раз проявлял удивительную отзывчивость во всякого рода непростых ситуациях, меня порой посещало чувство, что в добром слове или поступке он видит прежде всего возможность элегантного жеста. Однако сейчас, как мне показалось, он искренне встревожился:
— Бедный Чарльз! Надеюсь, его болезнь не опасна?
— Я думаю, нет.
— К нему пускают посетителей? В любом случае я позвоню ему, как только освобожусь. Скажите, есть ли у него какие-нибудь особо любимые лакомства? Кормят в подобных заведениях просто отвратительно. Помню, много лет назад одну мою дражайшую знакомую положили в нью-йоркскую Пресвитерианскую больницу — в чертов Харкнесс-павильон, прости господи, — так вот, шеф-повар «Ле Шассер» ежедневно посылал ей обед…
Генри был абсолютно непроницаем. Я попытался поймать взгляд Фрэнсиса, на секунду мне это удалось, но он тут же отвел глаза.
— …и цветы. Море цветов! — продолжал Джулиан. — Вся палата была заставлена букетами, это было что-то неописуемое. — Он усмехнулся. — Признаться, я заподозрил тогда, что по крайней мере некоторые из них доставили по ее собственному заказу. Да, были времена… Ну что же, о том, где сегодня Камилла, я могу не спрашивать.
Мы с Фрэнсисом обменялись изумленными взглядами, но тут же до нас дошло: Джулиан, естественно, имеет в виду, что она сидит у постели Чарльза.
— В чем дело? — нахмурился он. Мы только покачали головой.
— Нет нужды изображать спартанцев, — ласково сказал Джулиан после долгой паузы, и у меня отлегло от сердца: он, по обыкновению, истолковал наше замешательство как проявление душевной тонкости.
— Я понимаю, Эдмунд был вашим другом. Мне тоже очень его не хватает. Однако мне кажется, ваша скорбь уже переходит границы разумного, вы лишь понапрасну изводите себя. Его этим не вернешь. К тому же — неужели смерть действительно так ужасна? Она кажется ужасной вам, ибо вы молоды. Но кто возьмется утверждать, что Эдмунду сейчас хуже, чем вам? Кто возьмется утверждать, что вы не встретитесь с ним вновь, если смерть и вправду есть как бы переселение отсюда в другое место? [131]
Он открыл словарь и задумчиво полистал страницы:
— Не стоит страшиться того, о чем вы ничего не знаете. Вы словно дети — боитесь темноты.
Я надеялся, что меня подвезет Фрэнсис, но он пришел в колледж пешком, и мне пришлось обратиться к Генри. Втроем мы приехали к Чарльзу домой. Пока я собирал вещи, Фрэнсис нервно мерил шагами коридор, а Генри стоял в дверях спальни, наблюдая за мной с каким-то странно расчетливым выражением. Я несколько раз порывался спросить его, как дела у Камиллы (утром я твердо решил сделать это при первой возможности), но слова застревали в горле.
Отыскав книгу, почтовую бумагу и халат, я открыл ящик ночного столика и задумался.
— Что такое? — спросил Генри.
— Так, ничего…
Я решительно задвинул ящик. Чарльз, конечно, будет рвать и метать, ну да ладно, придется сочинить какую-нибудь отговорку.
— Он просил тебя привезти виски?
Обсуждать личные дела Чарльза с Генри мне не хотелось:
— Он просил еще и сигареты, но мне кажется, ему не стоит курить.
Услышав наш разговор, в спальню заглянул Фрэнсис. Они с Генри обменялись обеспокоенными взглядами.
— Знаешь, Ричард…
— Тебе определенно стоит ее захватить. Бутылку, я имею в виду, — закончил Генри.
Его безапелляционный тон меня разозлил:
— Ты вообще в курсе, что он болен? Это называется медвежья услуга…
— Ричард, он прав, — вмешался Фрэнсис, стряхивая пепел в горсть левой руки. — Поверь мне, я кое-что знаю об этом. Опасно так вот взять и в одночасье бросить пить, развивается абстинентный синдром. Бывает, от этого умирают.
До сих пор мне как-то не приходило в голову, что пьянство Чарльза зашло настолько далеко. Я постарался скрыть смятение:
— Ну, если все так плохо, в больнице ему помогут, правда ведь?
— Помогут? — выгнул бровь Фрэнсис. — Хочешь, чтобы его перевели в наркологическое отделение? А ты знаешь, каково это? Когда моя мать первый раз лечилась от алкоголизма, она чуть с ума не сошла. Ей мерещились черти, она несла несусветную чушь и кидалась на медсестру с кулаками.
— Сердце разрывается при мысли о том, что Чарльз попадет в лапы наркологов Катамаунтской мемориальной больницы, — произнес Генри, доставая из ящика пузатую литровую бутылку, где оставалось чуть меньше половины.
— Спрятать такую будет довольно сложно.
— Можно во что-нибудь перелить, — предложил Фрэнсис.
— Не стоит — протечет, чего доброго. Проще купить новую — желательно плоскую.
