— Зачем ты пришла?
— Хотела увидеть тебя.
— Не знаю, захочешь ли ты хоть немного прислушаться к моему мнению…
Я презирал себя за этот надменно-уязвленный тон, но совладать с собой не мог.
— …но я считаю, что, оставаясь в «Альбемарле», ты только усугубляешь ситуацию.
— Куда же мне, по-твоему, деваться?
— Почему бы тебе не пожить у Фрэнсиса?
Она усмехнулась:
— Потому что стоит Чарльзу топнуть ногой, и Фрэнсис все ему расскажет как миленький. Он и сам это понимает, хотя так и рвется помочь.
— Займи у него денег и живи где хочешь.
— Да, он предлагал.
Она достала из кармана сигарету — «Лаки страйк», с щемящим чувством заметил я, любимая марка Генри.
— Так возьми деньги и уезжай. И даже не говори Фрэнсису куда.
— Мы уже сто раз все это обсуждали. Штука в том, что я боюсь Чарльза, а Чарльз боится Генри. Вот и все.
— Так вот оно что… Значит, нашла себе телохранителя?
— Чарльз пытался убить меня, — просто сказала она.
— А Генри, случайно, Чарльза не боится?
— С чего бы?
— Неужто не догадываешься?
Поняв, что я имею в виду, она с изумившей меня горячностью бросилась на защиту брата.
— Чарльз этого не сделает! — выпалила она с детской убежденностью.
— А вдруг? Пойдет в полицию и все расскажет.
— Ни за что на свете.
— Почему ты так уверена?
— И выдаст всех нас? Себя в том числе?
— По-моему, сейчас ему может быть все равно.
Я хотел задеть ее и с удовлетворением понял, что мне это удалось. Ее отчаянный взгляд заметался по комнате.
— Возможно… Но пойми, его нынешнее состояние — это болезнь, и мне кажется, на каком-то уровне он все-таки отдает себе в этом отчет.
Она помолчала.
— Я люблю Чарльза. Люблю, и знаю его лучше всех на свете. Но когда он начинает пить, то становится совсем другим человеком. Никого не слушает, не помнит, по-моему, и половины того, что делает. Поэтому я даже рада, что он в больнице. Хотя бы пара дней без спиртного, и, может быть, в голове у него немного прояснится.
Знала бы она, что Генри заботливо снабдил его виски, подумалось мне.
— Думаешь, Генри желает Чарльзу добра?
— Конечно, — удивилась она.
— И тебе тоже?
— Естественно.
— Такое впечатление, что ты доверяешь Генри едва ли не больше, чем себе.
— Он ни разу меня не подвел.
Я снова взъярился — дико, беспричинно:
— Значит, даже не заглянешь к брату в больницу, так?
— Не знаю. Наверное, нет.
— Но рано или поздно вам придется встретиться. Что тогда?
— Ричард, почему ты злишься на меня?
Я взглянул на свои руки — они дрожали. Сам того не сознавая, я весь трясся от злости.
— Уходи. Будь добра, уходи.
— Что с тобой творится?
— Просто уйди, прошу.
Она встала и шагнула ко мне, я отпрянул.
— Хорошо, — пробормотала она, повернулась и вышла.
Вечером я принял снотворное и отправился в кино. Показывали какой-то японский фильм, зал был пуст — только я и какой-то темный сгусток в заднем ряду. Тихо шипел проектор, по крыше стучал дождь, на экране загадочные персонажи молча расхаживали по заброшенному дому. Разобраться, что к чему, было невозможно. Кое-как досидев до конца, я вызвал такси и вышел на улицу.
С черного, как потолок кинотеатра, неба низвергался потоп. Вернувшись в пропахшее попкорном фойе, я позвонил Чарльзу, но дама на больничном коммутаторе отказалась соединить меня с его отделением — приемные часы давно закончились, все уже спят. Я все еще спорил с ней, когда за стеклянными дверьми высветились струи воды и перед входом, подняв веер брызг, притормозило мое такси.
В ту ночь мне приснилась лестница. Зимой я видел этот сон очень часто, но с тех пор он меня больше не посещал. Я опять стоял на узкой проржавевшей лестнице без перил — такой, как на складе у Лео, вот только уходила она в черную бездну и все ступени были разные: одни повыше, другие пониже, третьи такие узкие, что некуда толком поставить ногу. Я спешил, хотя жутко боялся упасть. Вниз, вниз, вниз — ступени становились все ненадежнее и наконец совсем растворились в воздухе, а где-то внизу — и это было самое страшное — с непостижимой быстротой спускался какой-то человек.
Я проснулся около четырех и больше не мог уснуть — расплата за дневную дозу транквилизаторов. Кровь пульсировала в кончиках пальцев. За моим отражением в темном окне стенал ветер, и, смыкаясь кольцом, подступали к дому враждебные холмы…
«Что, влюбленный, смотришь букой? Что ты хмур, как ночь?» [132]
Я пытался не думать, но в голову одна за другой лезли непрошеные мысли. Например: зачем Генри втянул меня в эту историю? Ибо я уже понимал, что его решение открыться мне было хорошо продумано. Он сделал ставку на мое тщеславие, заставил поверить, что я дошел до всего сам («Молодец! Я так и думал, что тебе ума не занимать», — со смехом сказал он тогда), и я нежился в лучах его похвалы, мнил себя проницательным наблюдателем, в то время как на самом деле (теперь-то я видел это яснее ясного) это он подвел меня к роковой фразе — направляя, подталкивая, льстя. Может быть — при этой мысли меня пот прошиб, — он подстроил даже то первое, случайное открытие: просто украл мой словарь, зная, что я обязательно за ним приду. Приду и обнаружу в квартире невообразимый беспорядок, найду бумажку с номером рейса, оставленную (намеренно?) рядом с телефоном. Промах, недосмотр? Непохоже на Генри. Нет, он хотел, чтобы я все узнал. Он угадал, что трусость и стайный инстинкт заставят меня тут же встать на их сторону.
«Он ведь не дружеской поддержки у меня искал, — думал я, кусая губы. — Без меня ему ничего бы не удалось. Банни доверился мне, а я сдал его тепленьким ему прямо в руки и даже ни секунды не колебался».
«Ты подал нам сигнал тревоги, Ричард. Теперь ему будет вдвое легче повторить свой рассказ кому-нибудь другому. И раз так, у меня складывается ощущение, что дальнейшие события будут развиваться с головокружительной быстротой».
Как иронично прозвучала последняя фраза! Казалось, ситуация забавляет его. И он оказался совершенно прав, по крайней мере насчет головокружительной быстроты, — менее чем через сутки Банни был уже мертв. И хотя вовсе не я столкнул его с обрыва (что в свое время казалось очень существенной деталью), теперь это уже не имело значения. Боже мой, боже мой, как я мог?
Я все еще сопротивлялся чернейшей из всех мыслей, одно предвестие которой рождало во мне едкий страх. Неужели в случае провала плана Генри собирался сделать из меня козла отпущения? Я не мог представить, как такое возможно, но теперь у меня не было ни грамма сомнения в том, что при желании это не составило бы ему труда. Ведь я располагал только той информацией, которой он счел нужным со мной поделиться; практически все, что я знал, стало известно мне из вторых рук — по большому счету, очень многого я не знал вовсе. Кроме того, нет никакой гарантии, что опасность миновала навсегда. Я слышал, что уголовное преследование за убийство не имеет срока давности. Проходит год, двадцать, пятьдесят лет, обнаруживаются новые улики, и дело открывают снова. В газетах постоянно пишут о таких случаях.
За окном наступили блеклые утренние сумерки, начали выводить свои трели птицы. Я выдвинул ящик и сосчитал оставшиеся капсулы снотворного: яркие карамельки на листе белой бумаги. Пять, десять, пятнадцать… немало, для моих целей вполне достаточно. (Интересно, обрадовал бы миссис Коркоран такой поворот судьбы: украденные у нее лекарства убили убийцу ее сына?) Они так легко проскочат внутрь… но тут меня чуть не вывернуло от отвращения. Сколь гнетущей ни была нынешняя темнота, я страшился обменять ее на полную распухших тел потустороннюю яму, на вечный мрак. Я помнил тень этого мрака на лице Банни — тупой, животный ужас; весь мир опрокидывается вверх дном, жизнь разлетается в клочья, уносится прочь с потревоженным вороньем, и над пустой оболочкой смыкается толща грозового, багрового неба. Гнилушки, мокрицы в прелой листве. Тьма и тлен.
