Сидя в такси, которое покатило не через цитадель, а вокруг по Чайпум-роуд и дальше по Манинопхарат-роуд, Бэзил наблюдал, как за несколько часов изменился город.
Бедствие нелепо спланированных развертывающихся маневров коснулось только окраинных улиц. Происходившее не стало еще обыденностью, сохраняло свежесть нелепости, привкус ненастоящего, фарса, хотя в этот фарс втягивались сотни солдат, «красных быков» и сельских скаутов. Выдвигались военизированные гражданские формирования, бойцы которых занимали основные перекрестки, проезды, разбивали во дворах административных домов и школ палатки, развертывали боевую технику. Возбуждение солдат перерастало в ощущение вседозволенности. С улиц исчезали прохожие и торговцы, стальные решетки и жалюзи опустились в лавках.
Водитель нервничал и дергал машину.
Триста ступеней между шершавыми пористыми туловищами пары каменных змей, сползающих с макушки горы Сутхеп к шоссе, Бэзил преодолевал, отдыхая и разглядывая открывающуюся шире и шире панораму Чиенгмая. Сквозь жирные безлистные ветви деревьев, русского названия которым нет, геометрически четко проступало аэродромное поле, розовели стены цитадели и черепичные крыши над темными полосами узких улочек. Восточнее пятно города становилось мутноватым и сливалось с маревом.
Лестница, пока Бэзил поднимался, оставалась безлюдной. Он постоял несколько минут, не доходя десятка ступеней до вершины, где горела позолотой острая ступа, обрамленная неправдоподобно голубым небом.
Бэзил открыл футляр магнитофона, проверил батареи, ход пленки, установил уровень записи. Потертая кожаная коробка, сшитая лет десять назад в Ханое не очень искусным шорником, создавала видимость, будто в ней находится фотокамера.
Две американские старухи с одинаковыми сумочками на локтях, одна в красном, другая в белом платьях разглядывали граненую золотую гору, вокруг шпиля которой гудели под ветром растяжки. Из-за белых колонн жавшейся к обрыву библиотеки — мондопа — в сторону подвешенных гирляндой колоколов, где остановился, оглядываясь, Бэзил, двинулся монах. За ним, потягиваясь, со сворачиваемой вбок сладостной зевотой мордой, тащился белый пес.
Бэзил сложил ладони перед грудью. Выбритое темя бигкху блеснуло в легком кивке. На кончике плоского носа сидели очки с зеркальными стеклами. Бузил подумал, приметив в них свое отражение, что следовало бы улыбнуться. Бигкху улыбнулся в ответ. Под мышкой он держал пластмассовый скоросшиватель с торчащими закладками.
— Я — Бэзил Шемякин, журналист, — сказал Бэзил по- английски.
— Добро пожаловать. Преподобный согласился побеседовать с вами.
Они прошли к белой часовне с двускатной, ломающейся на изгибе крышей. Высокий старик с длинным безучастным лицом едва кивнул, отвечая на приветствие. Пятясь, приседая, бигкху отодвинулся в тень.
— Господин Ченгпрадит передал мне бумагу с вашими вопросами. Я размышлял над ними». Ваши мирские интересы, как и наши монастырские, я вижу, двойственны. Миряне, для которых вы пишете, судя по всему, обеспокоены событиями в материальном мире. Но беспокойство это вызвано нравственными соображениями. Мы же не беспокоимся о земном вообще. Наша забота — воздать ритуалами, образом жизни и собственным поведением в миру почести нравственным принципам Будды, суть которых — прощение, терпение, взаимопонимание и доброта. Может, добро вам представляется достижимым только через привнесение страданий другим и через собственные страдания. Вы хотите изменить мир вещей. Мы хотим изменить внутренний мир человека. Наш путь чище...
Преподобный говорил, глядя в сторону, на свою циновку, серебряную чашу с водой и метелку-кропильницу, подле которых его поджидали на коленях пять-шесть человек.
Отповедь была очевидной. Первый вопрос Бэзил сформулировал так: отношение буддистских кругов к неблагополучному материальному положению крестьян, к падению нравов под воздействием чуждых национальным традициям влияний. Приходилось придерживаться абстракций.
— Преподобный, как же будут разрешены противоречия земного мира? Мы все, стало быть, должны уйти из него по дороге самоусовершенствования? Что же останется от общества? Да и достижимо ли это?
— Разрешение противоречий в так называемом современном обществе, как обещают лидеры людей, живущих в нем, состоится в будущем и зависит от технологических и экономических перемен. Возникла окружающая среда или новая природа, которая является производной от изобретенных технологий и комфорта. То есть производной от культуры вашего общества, созданной по моделям ваших представлений о мире. И чем больше люди погрязают в такой природе, тем больше они сами для себя усложняют собственное существование. В один прекрасный день, окончательно запутавшись, люди выберут такую схему сведения воедино своих представлений о мире, которая, по существу, не будет отличаться от древних мифологий, от мифов, принятых у нас здесь, в пагоде... Разве не чувство ностальгии по гармоничному представлению о настоящем мире, утраченном еще вашими предками, водит вас, иностранцев, по Ват Дой Сутхеп? Мне кажется, ваш интерес, в том числе и к моим мыслям, пронизан именно этим чувством...
— А отношение бонз к военным, преподобный? Мне ли напоминать о буддистах, сжигавшихся десять лет назад в Сайгоне?
— Многие военнослужащие принимают постриг, уволившись из армии. Мы — против сражений. Но мы никого не призываем к миру. Мы только подаем пример жертвенности во имя мира... Но в целом это — мирские заботы...
Бэзил не включил магнитофон. Старик разговаривал и ничего не говорил. В монастыре Дой Сутхеп исповедовали «хинаяну», или буддизм «малой колесницы», который в отличие от «махаяны» — «большой колесницы», предписывал поиски спасения прежде всего для себя лично. Эта религия не знала религиозных войн. Ее приверженцы ничего не хотели знать о других войнах.
Молодой бигкху выдвинулся из тени, чтобы проводить Бэзила.
Острая боль от толчка в спину каким-то стержнем.
— Не дергаться! Не кричать! Не звать на помощь! Руки за спину! — с акцентом прозвучало по-английски из-за плеча.
Запястья захлестнули ремешком, стянули, грубо обхватили сзади вокруг пояса. Прижатый спиной к напавшему, Бэзил пятился вслед за ним. Справа вытягивалась мускулистая рука с парабеллумом. Кожух сдвинут на взвод. Краска на стволе потертостей не имела. Четко выбитая надпись марки — «беретта-билити, модель 92 Б парабеллум».
Монахи исчезли.
Две фигуры метнулись за красную ограду ступы, уходя из зоны огня. Схвативший Бэзила крикнул им что-то по-тайски, резче рванул за собой. Почти падая, они ввалились в выбитую пяткой дверь библиотеки.
Теперь его держали за брючный ремень, поставив в узком входе в книгохранилище лицом во двор. Человек из-за спины еще с минуту кричал по-тайски, срывая голос, иногда замолкая и хрипя высохшим горлом. Бэзил почувствовал, что нестерпимо хочет пить. Парабеллум торчал у правого локтя, и какие-то люди, которых Бэзил против солнца не мог разглядеть, жались, присев или упав на каменные плиты, у ограды.
Его еще дернули назад. Дверь захлопнулась. С подворья монастыря теперь, наверное, виднелась только голова Бэзила в верхней забранной решеткой части дверных створок.
— Не шевелитесь, — сказал на этот раз женский голос по-английски. — Вам не причинят зла, господин иностранец. Успокойтесь. Это вынужденная мера. Вас отпустят. Вы пробудете некоторое время заложником.
— Кто вы? Ваше поведение возмутительно!
— Мы не задаем вам вопросов. Не задавайте и вы.
— Я могу сесть?
— Да, строго в дверях. Лицом на выход.
Бэзил, скрючившись, опустился, подгибая ноги. Державший его за ремень ткнул ногой створки. Солнце ослепило.
Стены мондопа казались толстыми, и вывалиться из дверного проема одним движением в сторону, из зоны досягаемости парабеллума за спиной, представлялось невозможным. Подташнивало. Разбирала злость. Стрелять те, кто, залегши у ограды, блокировал вход, вряд ли решатся. Насилие в пагоде, тем более стрельба, — святотатство, на которое тайцы не решатся. Руки затекли.
— Эй, вы, как вас, — сказал Бэзил, оглядываясь и ничего не различая в полумраке мондопа. — Вы превратите меня в инвалида. Руки затекают. Перевяжите эту веревку иначе.
