Стены мондопа казались толстыми, и вывалиться из дверного проема одним движением в сторону, из зоны досягаемости парабеллума за спиной, представлялось невозможным. Подташнивало. Разбирала злость. Стрелять те, кто, залегши у ограды, блокировал вход, вряд ли решатся. Насилие в пагоде, тем более стрельба, — святотатство, на которое тайцы не решатся. Руки затекли.
— Эй, вы, как вас, — сказал Бэзил, оглядываясь и ничего не различая в полумраке мондопа. — Вы превратите меня в инвалида. Руки затекают. Перевяжите эту веревку иначе.
Ременная петля скользнула через голову на шею. Путы на кистях ослабли. Теперь он мог сидеть, упираясь руками и прислонившись плечом к притолоке. Тошнота резиновым мячиком то подступала, то отпускала. От ограды кричали время от времени по-тайски. Потом кричали в ответ из мондопа.
Выстрел из-за плеча оглушил Бэзила.
Не слыша собственного голоса, он крикнул:
— Эй, у ограды! Я иностранец, я требую...
Тычок дулом в спину. Выстрел. Выстрел. Снова выстрел. Снова выстрел.
От ограды не отвечали на огонь. Удивляло, что не предпринимали и попыток к переговорам. Бэзил сидел в дверях, перед которыми простиралась мощенная плитняком площадка метров в пятьдесят длиной. Тень ступы сузилась. Ветерок и сольце сушили лицо, оно горело. Тошнота прошла, но еще мучительнее хотелось пить.
— Вы — террористы? — спросил он, осторожно оглядывась внутрь мондопа.
— Сказано: без вопросов, — ответил мужчина.
— Я — иностранец. Вы отдаете себе в этом отчет? В любом случае, убьете вы меня или нет, вас ждет по законам этой страны смертная казнь. На что вы рассчитываете?
Женщина сказала что-то по-тайски. Он ответил. Голоса у сообщников, обсуждавших положение, звучали бы иначе. По тону разговор представлялся разговором двух знакомых. Коробка с магнитофоном, висевшая на плече Бэзила, лежала чуть сбоку и за спиной. Он передвинул ее на колени. Ременная петля натянулась.
— Было неудобно, ремень резал плечо, — сказал Бэзил.
Натяг ослаб. Разговор за спиной возобновился, и Бэзил
надавил клавиши мотора и записи. Он не понимал ничего из того, что говорилось. Но и так было ясно, что материал шел.
Только бы не заметили, что магнитофон включен, и хватило бы пленки...
Он старался натянуть слюну, чтобы умерить сухость во рту. Губы саднило, и вернулась тошнота. Охватывала вялость. Когда же начнется атака, и как ее спланирует полиция? Может быть, они ищут русского переводчика, который прокричит в мегафон на языке, определенно непонятном террористам, как ему действовать?..
За спиной чаще и дольше звучал мужской голос. Однажды показалось, что женщина всплакнула. Вероятно, оба скрывались в монастыре от полиции, и свита, которую Бэзил притащил на хвосте из города, напоролась на них. Другого объяснения он не находил.
Магнитофон Бэзила еще не работал, когда Палавек сказал Типпарат:
— Простите меня, если можете. Я втянул вас в скверную историю. Но вы — свободны. Вы скажете им, что я решил обойтись одним заложником, этим дураком-иностранцем, и отпустил вас. Идите, прошу вас...
— Я могла убежать, воспользовавшись суматохой и тем, что вы занимались иностранцем... И потом...
— Что?
— Вы схватили подвернувшегося фаранга, чтобы прикрыться им. Ведь сподручнее было бы использовать с этой целью меня. Какая разница? Я находилась рядом. А вы, заметив переодетых агентов, пробежали еще метров десять, рискуя попасть под пули...
— Вы правы... В обстоятельствах, в которых я оказался, наверное, может... можно сказать, что вы... дороги мне, Типпарат.
— Вам за тридцать, а вы не женаты, Палавек. Это считается зазорным. Почему же не вступили в брак?
— Наверное, я хотел...
Здесь пошла пленка, которой хватило на сорок пять минут с одной стороны и сорок пять с другой. Бэзил сумел, осторожно двигая пальцами, сменить кассету, закашлявшись, чтобы приглушить щелчок крышки магнитофона. «Останусь жив, — подумал он, — Вату достанется работенка по переводу, и он окупит дорогу»... А Палавек, разобравшись, что иностранец не понимает по-тайски, говорил про детство, службу в армии, об университете и брате, бегстве в Камбоджу, морском братстве и встрече с Цзо.
Наступали быстрые тропические сумерки. Кончилась и вторая пленка.
Замученный жаждой, тяжелой головной болью, Бэзил полулежал в дверях мондопа. Ноги деревенели. Он ждал, когда сжавшееся до размеров раскаленного пятака солнце упадет за раскинувшийся на востоке город и начнется атака. Скорее всего, полиция подтащит мощный прожектор, ослепит бандитов и без потерь преодолеет пятьдесят метров до мондопа.
Бэзил осторожно оглянулся. Мужчина, выдвинувшись к двери, смотрел на горизонт, тлеющий за черным теперь силуэтом ступы. Серое лицо выглядело усталым. На широкой ладони бандита лежали сухие пальцы женщины.
Сырая прохлада поднималась из долины и наползала в мондоп.
— Полиция включит прожектор, ослепит и захватит вас, — сказал Бэзил сипло.
Оставалась надежда, что эти двое решатся на плен. Тогда еще, может, обойдется. Уголовники или террористы?
Он старался не думать о возможной смерти. Однажды, давным-давно и раз навсегда он подумал о ней всерьез. В самой спокойной обстановке. И исключительно по причине своей профессии. Как говорится, ничего личного не привнося. Решил: умирать можно, близкие устроены, и он никому ничего не должен... До встречи с Ритой. Сколько времени теперь в Москве? Около двух дня. 22 февраля, вторник... Ну да, женщины покупают подарки мужчинам... «Ах, ты, сирота казанская, — сказал он себе. — Ах ты паршивая, никудышная, состарившаяся, обленившаяся сирота казанская. И никто-то тебя не любит, и никто-то тебя не жалеет!»
Почему им не делают никаких предложений? Чего молчат на той стороне9
На той стороне лейтенант Рикки Пхромчана, стоя пятью ступенями ниже монастырского подворья, посматривал на часы и солнце, клонившееся к закату. Человек пятнадцать репортеров топтались перед оцеплением. Зевак, слава Будде, в этот час почти не оказалось. Десяток агентов, посланных в поддержку, Рикки погнал через заросли по круче блокировать Ват Дой Сутхеп с запада.
Непросто обошлось с монахами. Настоятель предложил полиции удалиться. В пагодах играли в футбол, устраивали гулянки, судачили кумушки, врачевали знахари и начинающие врачи, бродили торговцы всем чем угодно, но полиции приходить по своим делам запрещалось! Рикки так и сказал. Он сказал еще, что, если полиция уберется, иностранец, захваченный заложником, обвинит ее в бездействии, преступник же и преступница, а возможно — тоже заложница, застрянут в монастыре и год, и десять лет, пользуясь неприкосновенностью.
Настоятель попросил не вести боевых действий до заката. А там, сказал, как хотите. Лейтенант так и хотел. Он ждал сумерек.
Когда Рикки Пхромчана и сержант Чудоч Уттамо примчались в монастырь, как раз и начиналась стрельба. Втянувшийся не в свое дело и быстренько смекнувший это старший группы слежения за иностранцем с видимым удовольствием уступил инициативу, как он сказал, специалистам из центра.
Бандит верно рассчитал, что в Ват Дой Сутхеп его не обнаружат. Полиция опустилась до содержания осведомителей в притонах и государственных учреждениях. Не ниже. Религии коррупция не коснулась.
Рикки приказал не отвечать на огонь злоумышленника, отогнавшего парабеллумом двух человек, пытавшихся на его плечах ворваться в мондоп. Прежде всего, нельзя повредить иностранца. Иностранец оказался журналистом, человеком казенным, получающим жалованье от своего правительства. Окажись другой, и не обратили бы внимания... На своего, скажем.
Советовал не стрелять, чтобы не поцарапать журналиста, старший группы слежения. На этот совет Рикки Пхромчана, конечно, плевать хотел. Он распорядился не стрелять по другой причине. Перестрелка вытянет из обоймы бандита все патроны, и тот, чего доброго, выйдет с поднятыми руками. Среди бела дня. Не застрелишь в открытую. Работу же надлежало сделать чисто. Облегчение для него же самого. Бандита ждет смертный приговор — расстрел. По этой причине Рикки Пхромчана не ощущал никакого беспокойства: преступник погибнет, и погибнет в перестрелке, как желает начальство. Погибать в сумерках ему сподручнее. Слава Будде, полицейский прожектор оказался в неисправности.
