— Ну что, пора в кровать? — спросил я.
Сесилия кивнула:
— Мы еще дочитаем ту интересную книжку, что начали вчера. Про Винни-Пуха.
— Я вас провожу.
На лестнице я спросил ее:
— Может, эту ночь я подежурю?
— Ты правда хочешь?
— Ну, одному из нас все равно нужно быть здесь. А последнюю ночь отдежуришь ты.
— Да уж, — обрадовалась она, — было бы здорово попасть домой, хотя бы переодеться.
Но она все равно помогла Яну-малышу умыться и почистить зубы. А когда он уже улегся в кровать, она присела рядом и спросила:
— Ну, может быть, тебе Варг почитает?
Он посмотрел на меня.
— До чтения я жаден как волк! — заверил я.
Он натянуто кивнул, и Сесилия уступила мне место.
— Мы остановились здесь, — показала она, и я начал читать.
— «Лучший друг Винни-Пуха, крошечный поросенок, которого звали Пятачок, жил в большом-пребольшом доме, в большом-пребольшом дереве. Дерево стояло в самой середине леса, дом был в самой середине дерева, а Пятачок жил в самой середине дома. А рядом с домом стоял столбик, на котором была прибита поломанная доска с надписью, и тот, кто умел немножко читать, мог прочесть: ПОСТОРОННИМ В…»
Сесилия сидела на соседнем стуле, пока у Яна-малыша не начали слипаться глазки. Когда нам обоим показалось, что мальчик заснул, мы кивнули друг другу и вышли из комнаты.
Мы стояли на лестничной площадке. Из разных частей дома до нас доносились всякие звуки: на первом этаже смотрели телевизор, кто-то ходил по коридорам, в одной из комнат яростно спорили два фальцета.
— Как ни странно, это был прекрасный день, правда? — сказала она.
Я кивнул и улыбнулся.
Она подошла ко мне и обняла за шею. Я чувствовал ее горячее легкое тело, как вдруг дверь позади нас со скрипом отворилась. Мы отпрянули друг от друга, как будто нас застали на месте преступления, и обернулись.
В дверях стоял Ян-малыш. Мгновение спустя он с невидящим взглядом быстро подошел к нам, крикнул: «Нет!» — и ударил меня головой в живот. Секунду или две я качался, пытаясь сохранить равновесие, а потом упал спиной в лестничный пролет.
Так что эту ночь с Яном-малышом пришлось провести все же Сесилии. Меня в больницу отвез Ханс, непостижимым образом уместившийся в моем «мини». Врачи констатировали множественные ушибы и растяжения, а один из них сказал: «Если бы не перила, вам пришлось бы куда хуже».
— Как прикажешь все это понимать? — поинтересовался Ханс по дороге обратно.
— И не спрашивай! Но тут есть над чем задуматься…
Я снова и снова прокручивал момент падения: я тогда машинально выставил руки вперед, пытаясь схватиться за перила, но они выскользнули из рук, и в следующее мгновение мне удалось ухватиться за стойку, на которой держалась вся лестница. Я не упал, но в руках так здорово хрустнуло, что до сих пор оставалось ощущение, будто кости вышли из суставов и обратно уже никогда не вернутся.
На секунду или две я потерял сознание, а, опомнившись, услышал, как Сесилия кричит мне сверху: «Варг! Ты как?» — а потом донесся голос примчавшегося на шум Ханса.
Минуту я стоял на коленях, согнувшись пополам от боли, а затем медленно поднялся на ноги и посмотрел наверх. Там стояли Сесилия и Ян-Малыш. Она крепко держала его за руку. Оба молчали, потрясенные.
Я увидел глаза Яна-малыша. Они были черны от ярости.
— Как же так, Ян-малыш? Я думал, мы друзья.
— Ненавижу тебя! Ненавижу тебя! — закричал он, и личико его стало красным как свекла.
— Ну, ну… Не надо так говорить, — повторяла Сесилия, непонятно кого утешая. — Пойдем…
Она увела Яна-малыша в комнату, а Ханс повёл меня к машине. Когда врачи закончили со мной заниматься, он сказал:
— Хочешь, довезу тебя домой? Я и сам там недалеко живу.
— Спасибо, не откажусь. Не уверен, что смогу сейчас переключать передачи.
Этой ночью я спал еще хуже. Долго таращился в темноту, а когда наконец заснул, на меня навалился кошмар, в котором Ян-малыш и Томас снова перемешались, и я уже не знал, кто из них снова и снова сталкивал меня с крутой лестницы. И вовсе не помогало, что вместо Сесилии наверху лестницы стояла Беата со злорадной усмешкой, как будто хотела сказать: «Ну! Я же говорила! Однажды ты нарвешься!»
Наутро все тело у меня болело, а в голове гудело, как будто там работала помпа. Я позвонил на работу и рассказал, что случилось. Мне пожелали скорейшего выздоровления и сказали, чтобы я не волновался за Яна-малыша. Они уже разговаривали с Сесилией и кого-то послали ей в помощь, а у Ханса Ховика к тому же квалифицированный персонал, так что не волнуйся, Варг, все будет хорошо.
Чуть позже позвонила Сесилия и сказала все то же самое.
— Ну как у тебя дела? — спросил я.
— После двух ночных дежурств мне полагается свободный день, — ответила она. — Так что я отдыхаю. Ты тоже отдохни, ладно?
Последние слова она сказала тоном, который мне был знаком. Так разговаривала со мной другая женщина, с которой я жил последние несколько лет, — с явным недоверием и скепсисом в голосе.
— А Ян-малыш? Он сказал что-нибудь после того, что случилось?
— Нет. Он впал в свое коматозное состояние. Не говорит, не ест… Ханс вызвал Марианну, так что она этим займется. Но, боюсь, придется положить его в клинику. А ты…
— Да?
В голове по-прежнему гудело, как будто я находился внутри бетономешалки.
— Мы с Хансом не стали заявлять в полицию, — продолжала она, — но ты… Я думаю, ты сам должен с ними связаться. Я имею в виду еще и то, что он тебе сказал в четверг.
— Угу. Я им скажу.
На мгновение я представил себе их всех: Вибекке Скарнес и Йенса Лангеланда, Метте Ольсен и Терье Хаммерстена, Ханса Ховика и Сесилию, Яна-малыша, который несся на меня как торпеда с криком: «Ненавижу тебя! Ненавижу тебя! Это мама сделала!»
В мыслях я взвесил их на весах: Метте Ольсен или Вибекке Скарнес? О которой он говорил?
Свейн Скарнес — единственный, кого я знал только по фотографии, которую видел в его квартире. Черно-белый семейный портрет. После того как я проглотил свой скудный завтрак, именно этот пробел я и решил ликвидировать.
«Скарнес Импорт», насколько я знал, компания совсем небольшая. Ее офис располагался на улице Олафа Тихого,[6] на третьем этаже здания, уцелевшего после пожара 1916 года. Меня встретила секретарша с покрасневшими глазами и шмыгающим носом, который она на протяжении всей нашей беседы то и дело промакивала сложенным кружевным платочком, годным разве на то, чтобы им мочить почтовые марки, перед тем как наклеить.
Она представилась как Ранди Борг и немедленно ударилась в рыдания, как только я сообщил о цели моего визита. Ее возраст я определил как сорок с хвостиком. У нее были темно-русые волосы со свежей укладкой, а одета она была в черную обтягивающую юбку, которая на меня вовсе не произвела впечатления траурной.
Она рассказал мне, что фирма «Скарнес Импорт» на сегодняшний день состоит из нее самой и монтера Харальда Дале, которого в офисе не было, так как он уехал на профилактический осмотр оборудования.
— И больше никого? Но вы ведь тяжелые агрегаты импортируете, не так ли?
— Да-да. Копировальные и маркировальные машины. Но для перевозки и монтировки больших машин мы нанимаем людей дополнительно.
— Что из себя представлял ваш работодатель Свейн Скарнес?
— Но… — Она разгневанно посмотрела на меня. — Вы же сами видите! Это его фирма, он все здесь создал с нуля. Вначале он работал на крупную компанию. Потом решил, что гораздо выгоднее работать на себя самого. Он так и сделал. Контракты, маркетинг, клиенты — всем он занимался сам. И много ездил. У нас клиенты по всему Вестланду от Олесунда до Флеккефьорда.
— Понимаю. Непростой был человек. Ну а теперь, когда его больше нет…
Ее глаза сделались загадочно-пустыми, как будто она была ясновидящая, которая узрела внутренним взором кромешный ужас, который ждал их фирму впереди.
— Наверное, его жена будет управлять компанией? — попробовал я вывести ее из транса.
— Вибекке! — произнесла она утробным голосом чревовещателя, полным ненависти и презрения. — Даже представить себе такого не могу.
— Почему?
— Право на это у нее, конечно, есть. Но она же не сможет! Так что, если Харальд не станет управляющим… — у нее снова полились слезы, — …тут будет какая-нибудь биржа труда…
Я перегнулся через ее стол. Она взглянула на меня снизу вверх. Точеные колени под короткой юбкой были целомудренно сдвинуты. Она была такой красоткой — аж глазам больно. Единственное, что портило картину, — припухшее от слез лицо и красные глаза, но зато именно это и придавало ее почти совершенному образу отпечаток человечности; и так хотелось верить в ее преданность, что немедленно возникло желание стать ей близким человеком.
