– Молодость всегда категорична, – вмешался Филипп Филиппович, – но устами младенца, как известно, часто глаголет истина.
Дальнейшей беседе помешала Ася. Она вернулась с сеанса спиритизма, который проводился по четвергам на тесной сходке в Бирюлеве, на квартире тамошней колдуньи. В этот вечер им удалось пообщаться с материализованным духом Гриши Распутина, и это, видимо, так ее потрясло, что, опустясь без сил на стул, она некоторое время еще как будто не узнавала своих близких, но потом все-таки пролепетала восторженно:
– Сынок, знаю, ты в это не веришь, но он нам все-все открыл! Все завесы.
Филипп Филиппович познакомил ее с Башлыковым, и Ася обратилась к нему:
– Вы, вижу, добрый человек, простодушный, у вас усы, как у Федора покойного. Спасибо, что к нам заглянули, но я вам советую избегать длиннорукой женщины. Вам нельзя… Осенью произойдет страшная бойня, дьявол взойдет на помост, не убережется, не затаится, сгорит в синем пламени. Эти двое не верят, думают, я спятила, но вы поверьте. У вас такое светлое лицо.
– Кто эта длиннорукая женщина? – спросил Башлыков. – Почему надо ее бояться?
– Бояться не надо, надо избегать. Длиннорукая женщина – олицетворение порока. У вас к нему склонность, я вижу. Вы с женой расстались, чтобы дать себе волю, разве не так?
– Вовсе нет. Она рожать надумала, а какой я отец, если не сегодня-завтра сгорю в синем пламени.
– Вы насмешник, но это не спасает от длинноруких женщин.
– Пойдем, мама, тебе надо отдохнуть, – позвал Ваня, и она послушно поплелась за ним, бросив пристальный печальный взгляд на Башлыкова.
Ваня уложил мать на диван и укрыл ей ноги пледом.
– Откуда он? – спросила Ася.
– Не знаю. Его Филипп Филиппыч привел. Его какой-то кореш.
– Ты потянулся к нему, сынок. Поберегись. Он горячий.
– Да и я не из снега, – Ваня привык к тому, что мать, хотя и помешалась на религиозной почве, обладала чудесной проницательностью, и в ее путаных суждениях, бывало, проступал внезапный светящийся пророческий смысл.
Уходя, прощаясь, Башлыков оставил ему надежду:
– Ты мне приглянулся, юноша. Хочешь поработать?
Научу покрепче стоять на земле.
– Хочу, – улыбнулся Ваня. – Научите. А то я все время падаю.
– Жди звонка.
Ждать было легче, чем догонять. В глубине Ваниного оглашенного, расщепленного сознания замаячила радужная точка.
* * *
Башлыков поехал домой, где его поджидала с горячим ужином маруха Людмила Васильевна. Она жила у него безвылазно второй месяц, чему он каждый день заново удивлялся. После неудачного покушения на Благовестова у него был короткий период депрессии, и она этим воспользовалась, чтобы внедриться в квартиру.
– Ты опять здесь? – удивился он и в этот раз. – Любопытно, откуда у тебя ключи?
– Я вам, Гриша, котлет нажарила с картошкой и с луком, как вы любите.
– Нет, ты ответь, откуда у тебя ключ от квартиры?
– Вы сами дали. Разве забыли?
В коротком домашнем халатике, без грима, она так забавно изображала оскорбленную невинность, что хотелось схватить ее в охапку и, к черту котлеты, немедленно утащить в постель. Башлыков осуждал себя за такие импульсивные, неприличные желания.
Он умял целую сковородку картошки и с пяток котлет, выпил несколько чашек чаю с медом, а маруха Людмила Васильевна сидела напротив, скрестив руки на груди, и с явным удовольствием продолжала играть роль скромной деревенской дурочки.
– Хорошо, – сказал Башлыков. – Допустим, я дал тебе ключи. Хотя это надо еще уточнить. Но почему, когда бы я ни вернулся, ты уже здесь? У тебя что, никаких других дел больше нету? Ты кем себя вообразила?
Постоянной любовницей, что ли?
– Вы бываете удивительно бессердечным, Григорий Донатович.
– Понимаю, тебе тут неплохо. Пригрелась, как кошка у печи. Но сколько же это может продолжаться?
– Пока не выгоните.
– Так я уже сто раз тебя выгонял, а ты все возвращаешься.
– Вы понарошку выгоняли. На самом деле я вам необходима.
– Как это?
– Ну ты же зверь, Гриша, тебе постоянно нужна баба. Потом надо кому-то тебя обстирывать, готовить еду.
Вот я и пригодилась. Поищи другую такую безответную, покладистую дуру. Ты и не заметил, как влюбился.
– Почему ты думаешь, что влюбился?
– По глазам вижу. Они у тебя ненасытные.
После ужина Башлыков позволил себе выкурить сигарету.
– Надеюсь, ты это не всерьез, Людмила Васильевна.
Как может нормальный мужчина полюбить женщину твоей профессии? Это же чепуха.
– Какой же ты нормальный? Нормальные пашут землю или торгуют недвижимостью, а ты за людьми гоняешься. Я ведь тоже невинная жертва на твоем пути.
Башлыков опасался, что отчасти она права. Он незаметно привык, пристрастился к ее необременительному присутствию, и ему были по душе все эти домашние милые сценки, которые она с таким вкусом разыгрывала.
Но это было опасно. Это грозило потерей бдительности.
Мужчину, упрямо идущего к цели, пустые житейские привязанности только сбивают с толку. В час битвы, как в час скорби, воин не нуждается в том, чтобы цепляться памятью за живые болотные огоньки счастья. Непобедим лишь тот, кто выжжен дотла. Вспомни про Бову, Башлыков, которому не горой снесли голову – соломиной.
– На ночь глядя тебе, конечно, идти некуда, – сказал он раздраженно, – а утром выметайся отсюда.
И ключ верни, надо же, взяла какую моду: ей слово, она – десять.
– Ну и сиди, как индюк надутый, – беззаботно отозвалась Людмила Васильевна. – А я пойду "Санта-Барбару" глядеть.
С тяжким вздохом Башлыков дотянулся до телефона и позвонил Серго. Три дня он уже не объявлялся шефу и ожидал нахлобучки, но Серго был необыкновенно приветлив:
– Ты куда-то пропал, Гриша. Я уж заволновался, не захворал ли?
– Нет, я здоров.
– Не знаешь, где Крест?
– На даче сидит вторую неделю, я же докладывал.
– Ты бы подскочил утречком, надо кое-что обсудить.
– Слушаюсь, хозяин.
Башлыков закурил вторую сигарету, хотя это был перебор, и задумался вот о чем. Благовестова не удалось убрать с первой попытки, следовательно, ему благоприятствовала судьба. Башлыкову трудно было представить, чтобы старый дьявол, взлетя под небеса в раскаленной железной капсуле, остался цел. Тем не менее это случилось. Получалось, что Башлыков подрядился укоротить не только земных злодеев, но вступил в схватку с какой-то мистической, потусторонней силой, в которую не верил. Он не верил, а она тут как тут. Троих мужиков и крепкую женщину расплющило, как тараканов, а глумливого старичка эта самая неведомая сила лишь вознесла в чугунный ад, попугала и аккуратно расположила на травке, как на отдых. Теперь он заново, еще крепче плетет свои сети, которыми душит страну. Пусть Благовестов не один, у него есть подельщики, но сколько их? Десяток, сотня, пара тысяч? В масштабах мира – сущий пустяк, горстка малиновых клопов, всех можно пересчитать, все известны, никто давно не прячется, блудпивые, ожиревшие хари у всех на виду и на слуху.
И все же. Чем объяснить, что кучка прохвостов сумела высосать кровь из миллионов людей, ограбить, превратить в скотов и теперь, не насытясь, зловещей коричневой плесенью поползла на Запад, пересекла океан, где их еще не признали, где люди так же слепы, как слепы были в России пять лет назад, и где их пещерную ненасытность принимают за здоровый аппетит освободившихся от ига коммунизма собратьев. Чем объяснить их триумф, кроме покровительства иной, нездешней силы?
Впору было отлить из серебряной ложки серебряную пулю и пустить ее Елизару в лоб, чтобы убедиться, не оборотень ли он.
Сбросив наваждение, Башлыков пошел в комнату, где Людмила Васильевна, уютно свернувшись в кресле, наслаждалась любовными приключениями американских дебилов.
– Хочешь лечь? – спросила она.
– Как ты можешь смотреть эту заразу?
– Мне нравится. Они все такие красивые. Погляди, какая кухня!
– Ты хотела бы так жить?
Людмила Васильевна покосилась из кресла невинным оком:
– Ты сегодня какой-то особенно злой. Боюсь отвечать.
– Выключи немедленно.
Маруха погасила экран, нажав кнопку на своем пульте, и спокойно ждала дальнейших указаний. Башлыков лежал поперек кровати, лениво почесывая живот.
– Раздеваться? – пискнула она. – Папочка готов к расслабухе?
– А что ты еще умеешь? Чему еще научилась в жизни?
– А что еще нужно? Я умею любить и хорошая хозяйка. Смешно требовать от женщины большего.
– Любить ты не умеешь. Даже не понимаешь, о чем говоришь. Умеешь только трахаться.
Людмилу Васильевну разговор увлек, она развернулась в кресле так, что ему были видны ее лицо, одна грудь, вывалившаяся из халатика, и прекрасной формы бедро.
