Ознакомительная версия.
Тараненко снял трубку, поздоровался с комбатом и сказал, что его подопечная не скоро вернется в строй.
– Что случилось? – проявил обеспокоенность майор.
– Я рано утром вылетаю самолетом в Москву, – ушел от прямого ответа генерал. – У меня в столице есть связи в институте психиатрии. Надеюсь, у вас в этом плане все в порядке.
– Не скрою, да, – ответил майор. У него было две версии: либо Ольга по-настоящему сбрендила и ее поместят в лечебницу, либо она здорова, а лечебница является доказательством ее здравого рассудка. Психбольницы, институты психиатрии и прочие заведения – это секретные архивы спецслужб, хранилища самых грязных дел. И майор не мог допустить, чтобы один из архивов пополнился заведенной на него больничной картой.
Он знал о генерале Тараненко очень немного. Но даже эта малость заставила его зябко повести плечами. Говоря сухим языком, Тараненко «на протяжении всей своей карьеры неоднократно подвергался ротации из подразделений, добывающих информацию, в обрабатывающие ее и наоборот»: в системе Главного разведывательного управления это естественный процесс. А ГРУ – не столько орган управления, сколько непосредственный исполнитель стоящих перед ним задач.
Исполнитель. Это слово в сочетании с грозной аббревиатурой заставило комбата Кнышева поскорее забыть о капитане Чирковой. Из сердца вон.
Москва
Ольгу накрыла волна страха, когда она перешагнула порог психбольницы. Для нее это заведение уменьшилось до размера склепа, до размера могилы, в которой ее похоронят заживо. Она была очень, очень близка к истине, но не имела представления о том, какие мучения ждут ее впереди.
На главврача клиники – тщедушного человека лет сорока по фамилии Шестков – она посмотрела как на своего палача. Ее глаза были полны страха, но не потеряли осмысленности. Его глаза были напуганы. Он часто озирался, как будто боялся темных углов, где затаились души замученных им людей. Но больше всего он боялся, как показалось Ольге, будущих жертв, того, что ему предстояло совершить. Коротко это называлось «страх перед будущим».
В этом заведении мебель была словно подогнана под нее. Стул, на который ее усадили, повторял линию ее испуганного тела: она сидела прямо, до боли, до судорог в спине и ногах, с каменным лицом.
Шестков наслаждался, выдавая свои потаенные чувства лишь трепетными, как у женщины, крыльями носа. Когда он говорил, они раскрывались, как поры, и трепетали. Если бы он позволил себе артикулировать, она не сомневалась, что услышала бы их перезвон. А так его голос заглушал звуки колокольчиков.
Бред…
Ей уже вкололи первые дозы нейролептика, и он уже воздействовал на ее двигательные и оборонительные рефлексы. Она окунулась в состояние пониженной реактивности к «эндогенным и экзогенным стимулам», о чем сказал врач, сознание ее, однако, сохранилось.
– Как там наша подопечная?
Она узнала голос генерала Тараненко. В ее голову пришла странноватая мысль: она хотела на всю жизнь запомнить его бархатистый голос, в который она когда-то куталась, как в теплую шаль, а с другой стороны, она боялась его, боялась всего, что было с ним связано. И она пропустила ответ врача. Наверное, потому, что настроилась на один тембр, а другие не воспринимала. А вот и он.
– Ты не должен задавать вопросов – это раз. Правила игры здесь устанавливаю я. Да, мой дорогой. Но не в твоей больнице, как ты изволил высказаться, а в больнице, которой ты заведуешь. Иначе сменишь кабинет на палату.
Затишье. Перед бурей.
Она совсем близко увидела глаза генерала, его губы, которые пришли в движение.
– Жизнь – как отпуск. Пролетит – не заметишь. Эй, ты меня слышишь?
На своей щеке она ощутила жар, затем услышала резкий звук. Пощечина. Как при грозе. Сначала ослепительная вспышка, а грохот – спустя мгновения.
Зажгло с другой стороны. Еще и еще раз.
Потом генерал стал обвинять ее в том, чего она никогда не совершала. Он выдавал желаемое за действительное, как будто перехватил ее в приемной командующего Оперативной группой, а не в предместье Мазари-Шарифа. Такое чувство, что он летел в Штаты, а она, угрожая оружием, заставила пилотов посадить самолет.
– Как же я ошибался в тебе… Мне казалось, мы с тобой в одном порошке стираны. Но кто мог подумать, что ты готова воскреснуть по зову родины?.. Невероятно. Невероятно. Один человек, одно ничтожество едва не переломило мне судьбу. Но не жизнь. Не жизнь, ты слышишь? А ты уже умерла. Я разговариваю с покойницей. Думаешь, мне страшно смотреть в твои мертвые глаза?.. Мне стыдно перед собой…
Он пьян. Она поняла это, уже задыхаясь в коньячных парах, на которых его мысли мчались по кругу.
Бороться, бороться. Противиться ядам, которыми ее пичкают. Она что-то быстро сдалась. Пусть думают, что ее сломали, но это не так. Но кому рассказать о своей стойкости? А это важно. Очень важно, чтобы хоть кто-то из своих, пусть даже нейтральных, знал, что она держалась достойно.
Да, он пьет из своей любимой фляжки, сделанной из нержавейки и обтянутой до середины кожей коричневого цвета. Пополняет ее и снова пьет.
– Покажи мне ее место прописки.
Они спускаются по влажным ступенькам. Нянечка при виде генеральской формы боязливо прижимается к стене; хочет прижать плотнее и ведро с грязной водой, и швабру…
– Мне это нравится. – Генерал поправился: – Мне это понравилось, когда я спустился сюда впервые. Ты еще не забыл, кто устанавливает здесь правила? Для начала установи для нее ознакомительный режим: пять суток в фиксации, трое суток отдыха. Я хочу, чтобы с каждым разом отдых становился все короче. Надеюсь, она не сойдет с ума до того, как ее передышки станут меньше минуты. Мне важно знать, что самым сладостным звуком на свете для нее являлся лязг пряжек фиксирующих ремней. Если мне суждено будет принять снотворное, я закрою глаза и представлю то, о чем только что сказал. И сон мой будет крепким. А теперь пора посмотреть первую серию этого многосерийного фильма. Зови санитаров.
Двое дюжих мужчин неопределенного возраста рывком подняли клиентку и на приличной скорости донесли ее до кровати-каталки, стоящей посередине широкого коридора, который среди персонала лечебницы назывался «холлом». Она не сопротивлялась, даже когда громилы сорвали с нее халат и надели на голое тело смирительную рубашку, перехлестнули длинные рукава, и она стала похожа на персонаж из ночного кошмара: ожившую марионетку. И вот ее запеленали так туго, как не смог бы паук запеленать свою жертву. Животный страх пришел вместе с прикосновением лопаток к грубой поверхности кровати-каталки. Санитары-животные знали свое дело: она была дважды смертельно напугана за один раз. Едва ее лопатки ударились в жесткую поверхность, как тут же раздался обещанный генералом лязг пряжек привязных ремней. Вот сейчас, если бы господь бог позволил ей сойти с ума, она сошла бы, заржав, как необузданная кобыла, почувствовав на себе седока. Взбрыкнула бы крупом в отчаянной попытке достать любого, кто окажется позади.
И новое давление – грубых ремней: на руках, ногах, животе.
Она ждала смерти в любой миг. Торопила ее. Вырывала глазами шифрующихся за марлевыми масками врачей-убийц. У двух шприцы с безобидным препаратом, третий держит в руке шприц со смертельной инъекцией.
Ее безумные глаза встретились с глазами генерала. Он все-все понял. Он даже содрогнулся, словно когда-то уже проходил эту процедуру, а вот сейчас вспомнил. По его лицу скользнула тень сострадания. Все же он капельку сочувствовал своей подчиненной. Как военачальник, он посылал ее на верную смерть. И в голове женщины, которая впервые в жизни теряла сознание, вспыхнули слова генерала: «Ты готова воскреснуть по зову родины?..»
Она очнулась в полной темноте – так ей показалось. Она часто-часто смаргивала, словно зазывала огонек дежурной лампы за грязным плафоном с корявой надписью «Выход». Ее мысли летели не к желтушному огню, а к смыслу этого слова.
Миг ее пробуждения растянулся до минут. Она была готова поверить в свой бред, что летит навстречу огню, как мотылек, но в реальность ее бросили слова санитара:
– Она очухалась. Везем ее в палату.
– Да, – подтвердил второй. – Так сказал хозяин.
Один открыл широкую дверь со смотровым оконцем, другой вкатил внутрь холодной комнаты кровать. Поставил ее ровно посередине. Отошел, проверяя, и остался доволен своей точностью. Осклабился. Не опуская губ, поковырял в зубах длинным ногтем мизинца, вытащил что-то, осмотрел на ногте и снова отправил в рот, чавкнул.
Хлопнула дверь.
Она снова осталась одна. И завыла – протяжно, как волчица на полную луну. Прежде чем провалиться в обморок, она припомнила какой-то бред. Что-то вроде борьбы с ядом. Яд ей ввели по всем правилам коварства: в локоть. Губами не дотянешься, чтобы высосать отравляющее вещество.
Ознакомительная версия.
