— А кто бы ей помог? Ведь ни мужика, ни любовника у нее не имелось. И жила бедно, позариться не на что, — возразил Федька.
— Если б чего взяли, враз бы на воров подумали. Искать бы стали. А тут — единственная золотая цепочка и та на шее уцелела. Не тронута. Вот и поверили, что сама расшиблась. Других повреждений даже в морге не нашли. Закопали Клавдию соседи. А в ее доме никто не живет. Не селятся люди. Боятся чего-то. Ну и мне жутко. Клавдя чаще всех хлеб приносила, помогала. Теперь я и вовсе одна осталась. Вторая — Лизавета с мужиком-пьяницей мучается. Ей не до меня. Жаловаться приходит сюда. Нашла кому! У ней он хоть и пьяница, а живой! Всегда рядом. Если поговорить нельзя, хоть есть с кем погрызться. Все ж родная душа. Не знает Лизавета, что такое одиночество. И не поймет, покуда мужик рядом. Клавдя понимала. Но, видать, была и вторая подкладка в ее душе, коли жизнь ей укоротили. Об свой порог расшибиться насмерть, даже мне — слепой, мудрено. Может, плохо я ее знала, — выдохнула бабка и, умолкнув, прислушалась, повернулась лицом к двери.
Федька хотел нырнуть в подвал, но на пороге вырос Влас.
— Как ты вошел? Ведь дверь закрыта? — изумился Федька.
— Во, фраер! Да у меня от любого замка и запора отмычка есть! — расхохотался тот громко. Он положил перед Федькой пачки денег. Сказал тихо: — Положняк. Не крапленые. Хиляй за хамовкой, кент! Да прибарахлись. Чтоб с шиком!
— Зачем? — удивился мужик.
— Линяем! Тут уж трясти некого. Рыжуху зубодерам загнали. Но и то не всю. Часть с собой. В Ростове барухам толкнем. Задышим — на большой! Да и пора тебя к делу приткнуть. Со шмарами бухнешь. Развеешься… Ксивы тебе уже нарисовали. Файные. Комар носу не подточит. Так что шевелись шустрей.
Федька не заставил повторять дважды. И, хотя на душе было скверно, решил и впрямь приодеться, привести себя в порядок.
Переодевшись во все новое, вышел из примерочной и лицом к лицу столкнулся с Дуняшкой. Та, увидев Федьку, пальто из рук выронила, которое хотела примерить. Федька взял себя в руки и даже виду не подал, что знаком с девчушкой. Прошел мимо, не ответив на ее удивление ни злым взглядом, ни ухмылкой. Подошел к прилавку, рассчитался с продавцом. Старую одежду, уложенную в саквояж, прихватил с собой. Пошел к выходу и услышал:
— Федя!
Мужик вздрогнул, но не оглянулся, запомнив сказанное Власом:
— Хочешь жить, забудь прошлое! Нет его у тебя! Все заново. Имя прежнее из памяти выбрось. Не отзывайся, не поворачивайся, когда кто-нибудь тебя узнает. Пойми, некому тебя звать. Сдохло это имя! Невезучим стало. Кто им тебя назовет — тот враг твой! А с ним говорить молча надо. В потемках. С финачом. Секи это! Возьми новые ксивы. Знакомься сам с собой…
Федька взялся за ручку двери магазина и услышал за спиной:
— Вот это да! Так похож! Как две капли воды. Только годами старше…
Федька прошел мимо окна магазина. Боковым зрением увидел прильнувшее к стеклу лицо Дуняшки, рядом с нею — мать Ольги. Тоже во все глаза рассматривала Федьку. Тот спокойно дошел до переулка, а там во весь дух, ныряя в закоулки, свернул к Ульяне.
«А вдруг донесут?» Он закрыл поспешно дверь и, войдя в домишко, увидел Власа.
— Что с тобой? — глянул тот исподлобья. Федька выложил все как на духу.
— Не трепещи, не дергайся! Ночью линяем! До завтра канать без понту. Я за тобой! Ну, а той стервы не ссы. С нею мы после разборку устроим, коли дернется к лягавым. Мы это вмиг засекем, пронюхаем. А теперь старое барахло в печку. Вместе с ним и память схорони. — Он сунул в топку сверток.
А Федьку трясло от услышанного, что Дуньку вытащат воры на разборку… Что это такое, он уже видел в заброшенном доме.
Когда от одежды в топке остался только пепел, сказав Ульяне, что ненадолго уезжают, Влас подвел старуху к сумке, забитой едой, и, указав Федьке глазами на дверь, вышел следом за ним в сумерки, повел мимо дома Клавдии.
— Эта тоже Богу душу отдала. Говорят, помогли ей на тот свет уйти, — вспомнил Федька. — Верно, несговорчивой оказалась? — обронил через плечо.
А Влас сказал тихо:
— Ей лучше было не выкатываться на свет! Фискалы и лягавые — лишние на земле! Доперло?
А через пару часов Федька уже ехал в поезде. Вместе с ним в одном купе Влас следил за каждым его движением. Видно, опасался, что при деньгах и документах тот попытается уйти от «малины», выйдет на какой-нибудь станции, не попрощавшись. Но Федьке даже в голову не пришла такая мысль.
Чуть перекусив, он лег на полку и словно провалился в сон. Все прошедшие дни он лишь дремал. Выспаться по-настоящему не приводилось.
В купе иногда заходили какие-то мужики, вызывали Власа, тот исчезал ненадолго. И вскоре возвращался. Смотрел на спящего Федьку. Потом сидел, отвернувшись к окну, смотрел на пробегающие мимо станции, редеющую тайгу. Спать он не ложился. Думал о чем-то молча, словно тоже решал для себя самое важное. Оно и немудрено: «малина» уходила «на гастроли».
Федька уже притерпелся к поезду, его качке, голосам пассажиров. Но вдруг покрылся холодным потом. На одной из остановок в вагон вошла милиция и началась проверка документов.
— Нас ищут! — вскочил в ужасе.
— Канай тихо! Не дергайся. Зэки с зоны слиняли. Их дыбают. Да хрен! Кто ж с них «в зеленом» сорвется? Вот на вертушке в товарняке — другое дело. Но файней на своих катушках. Надежней. — Влас не сморгнул, когда в купе вошла милиция.
Глянув на одетого с иголочки Федора, на его седину, на разодетого, наодеколоненного Власа, попросили документы, извиняясь за беспокойство.
— Нет, больше ни за что не соглашусь сюда в командировку! Места холодные, народ нервный, и, главное, много времени уходит на дорогу с ее бесконечными проверками. — Влас подал свой паспорт. И, легко тронув Федьку, напомнил: — Паспорт покажите им.
— Да ладно, не стоит. Мы беглецов разыскиваем. А они у нас стриженые. Вы не обижайтесь, у каждого своя работа, — взял под козырек молодой лейтенант, вернул документы Власу и, круто развернувшись, вышел вместе с сержантом из купе.
— Зелень! Такого провести — даже сявке ума не надо, — улыбался Влас одними губами и учил Федьку: — Он же на что клюнул? Увидел, что прибарахленные! Все считают, что зэки и мы, воры, должны в тряпье да в рванье дышать. А уж одеколоном, по их мненью, одни ферты пузатые и тузы пользоваться умеют. Глянули: оба мы побриты, пострижены, решили, что начальство! И ходу! А ведь начальство в поездах так бухает! В командировках в запой ударяются. Дома — в своей хазе — нельзя! В отлучке — все дозволено. И блядво. И водяра! И карты! Режутся до утра. Сколько раз их трясли майданщики, все одно и то же! — усмехался Влас.
В Москве «малина» сделала пересадку. И через день прибыла в Ростов.
Федька, не бывавший в больших городах, часто терялся, многого не знал. Влас учил его на ходу, и тот запоминал все накрепко.
Здесь, в Ростове, наметился сход воров. Их оказалось так много, что Федька перестал верить в то, будто на свете еще имеются обычные люди.
Воры из Мурманска и Одессы, из Москвы и Киева, из Владивостока и даже из Магадана. Услышав о последних, Федька челюсть поотвесил. Уж о Магадане все были наслышаны. Но и там не обошлось без воров.
— А ты, кент, где канаешь? У кого? — хлопнул Федьку по плечу рыжий, громадный, как стог соломы, магаданский вор.
— В гастролях мы теперь, — нашелся мужик.
— Во, хмырь! Ты хоть кто будешь?
— Федька…
— Видать, щипач, мать твою! Я ж тебя про другое! Ты откуда сорвался?
— Из Сибири.
— Стопоришь иль мокрушничаешь?
— В «хвосте» держат, — признался честно.
— Я тоже с этого в «малине» приклеился. У магаданского Дяди. Слыхал о нем? Я у него в «зайцах» две зимы дышал. Ну, ботаю тебе, время было! Меня ж по рыжине моей не то, что лягавые, все волки в тундре издалека узнавали. Да и мурло приметное. Второе такое разве у Медведя — булыжником не расшибешь. Бывало, накроет «малина» банк, все лягавые за мной несутся усравшись. Знали, падлы, только меня фартовые уважали, держали на атасе! А эти мусора за мной линяли! Я же срываться долго не мог. Пробегу немного и шлеп на жопу. Менты через меня кувырком. Друг другу шишки набивают. Пока разберутся, что к чему, я уж свою задницу на другой конец города унес. И навар-положняк наполовину хавал. Зато когда в закон приняли, уже в ходке, в зоне, я все тонкости воровские познал. И, трехаю тебе, нет на свете места файнее для фартовых, чем Колыма!
Федьке от таких слов холодно стало.
— Че? Не темнуха! Я сам там приморился давно. У нас рыжухи хоть жопой глотай. И ничего не ссы, кроме одного, чтоб срака самородком не подавилась!
— Зато и срываться с Колымы тяжко. Ни поездов, ни машин. А самолетом золото не провезешь, — заметил Федька.
— Еще как! Без булды! И никто не дрогнет. Лягавые еще под козырек возьмут. Я этой рыжухи знаешь сколько спер? Во мне самом столько весу нет. Не зря на Колыме приморился, хоть этот навар за все свое снимаю оттуда.
