— Где машина? — спросил Эд Гроб.
— Здесь не было никакой машины, — ответил полицейский.
Могильщик ругнулся:
— А что вы здесь делаете?
— Лейтенант приказал окружить это заведение и ждать вас.
— А кто-нибудь есть сзади, чтобы никто не мог выйти с той стороны?
— Джо и Эдди прикрывают задний двор.
Могильщик не мог расслышать его из-за воя сирен на улице.
— Как насчет заднего двора? — закричал он.
— Прикрыт! — крикнул ему в ответ коп.
— Ну ладно, давайте-ка посмотрим, что это даст? — сказал Могильщик.
Вой сирены, стихая, перешел во всхлипывания, и ее звуки наполнили узкий коридор, как органная мелодия.
— Держи их! — во всю глотку заорал кто-то внизу.
Два копа, взбегая по лестнице, топали тяжело, как русская армия.
Это напоминает водевиль, — сказал Эд Гроб.
На площадку вбежали полицейские, держа в руках пистолеты. Они резко остановились перед насмешливо глядящими на них коллегами, и оба залились яркой краской.
— Мы не знали, что здесь кто-то есть, — сказал один из них.
— Ну да, вы хотели убедиться, на всякий случай, — сказал Эд Гроб.
Могильщик нажал кнопку звонка на двери. Изнутри донесся отдаленный звук звонка.
— Эти дверные звонки всегда звучат так, словно находятся за милю отсюда, — сказал он.
Полицейские посмотрели на него с любопытством.
Никто так и не подошел к двери.
— Дайте-ка я прострелю замок, — предложил один из полицейских.
— Ничего у тебя не получится, — сказал Могильщик. — Посмотри на эти замки — тут их на двери побольше, чем на воротах форта Кнокс, а изнутри, я думаю, и еще больше.
— Да, но есть шанс, что только один из них заперт, — сказал Эд Гроб. — Если отсюда вышел тот, у кого нет ключа…
— Верно, — согласился Могильщик. — Я сегодня что-то туго соображаю.
Полицейский, предложивший выстрелить, поднял брови, но Могильщик не заметил этого.
— Отойдите вбок, — сказал Эд Гроб.
Все встали в стороне от двери.
Эд Гроб отошел к противоположной стене, поднял свой длинноствольный 38-го калибра и выпустил четыре пули одну за другой в самозакрывающийся замок.
От звука выстрелов разлетелось вдребезги окно в подъезде, и двери на всех лестничных площадках приоткрылись на дюйм. Со всех сторон послышался внезапный шорох, словно крысы покидали корабль.
— Давай-ка ударим, — предложил Эд Гроб, слегка покашливая от порохового дыма, наполнившего подъезд.
Шорох тут же прекратился.
Он и Могильщик с разбега ударили в дверь левыми плечами и вкатились в комнату.
Это была приемная. Убогие кухонные стулья выстроились у противоположной стены. Пол покрыт пыльным потертым темно-голубым ковром. В центре комнаты круглая столешница, казалось, висит в воздухе. Ее поддерживали четыре тонких стальных тросика, прикрепленные к потолку и практически невидимые в темном освещении. На столе покоилась ужасного вида гробница, сделанная из тускло-серого папье-маше. Из гробницы выходил дух Иисуса Христа.
Эд Гроб удержался на ногах, но Могильщик врезался в висячий стол с такой силой, что перевернул гробницу, и дух Иисуса Христа покатился по комнате, словно за ним гнался дьявол.
Одетые в форму копы следовали за ними, переводя с одного на другого широко открытые от ужаса глаза.
Кто-то начал барабанить в заднюю дверь. Зазвенел еще один звонок.
— Тихо! — гаркнул Могильщик.
Шум прекратился.
Стены комнаты были обклеены выцветшими голубыми бумажными небесами с созвездиями. Наискось от входа находился широкий дверной проем, занавешенный вылинявшей красной занавесочкой с позолоченными знаками зодиака.
Эд Гроб переступил через дух Христа и раздвинул зодиак.
Они попали в комнату для сеансов. На задрапированном столе помещался хрустальный шар. Все четыре стены были обтянуты материалом, наподобие темного атласа, покрытого светящимися люминесцентными изображениями звезд, солнц, лун, призраков, грифонов, животных, ангелов, чертей и масками африканских ведунов.
Комната была освещена слабым сиянием, исходившим из хрустального шара. Их внезапное вторжение заставило занавески колыхаться, и люминесцентные фигуры то вспыхивали, то гасли.
— Где тут, к черту, свет? — заревел Могильщик. — У меня начинается морская болезнь.
Один из копов включил свой фонарь. Другого источника света они не нашли.
— Ищите дверь, — сказал Могильщик, отбрасывая драпировки в сторону.
Под занавесками оказалось несколько дверей.
Они открыли первую же, которую нашли. Она вела в столовую. Люстра с четырьмя рожками освещала квадратный обеденный стол, накрытый пластиковой скатертью с черно-серебряным узором. Два стула были придвинуты к столу напротив двух грязных тарелок. Скелет жареного опоссума, окруженный желтыми клубнями ямса, лежал на блюде, утонув одним боком в застывшем жиру, как остатки покинутого корабля в прибое на мелководье.
— Опоссум с картохой, — сказал Эд Гроб, бессознательно облизывая губы.
— Это то, что они ели, но где же они сами? — спросил Могильщик.
— Нет никого, кроме нас, призраков, — сказал коп.
— Не забудь о нас, опоссумах, — добавил другой.
Эд Гроб открыл другую дверь и оказался на кухне.
Он услышал какое-то движение снаружи на лестнице под открытым небом, ведущей к задней двери квартиры.
— Эй, впустите нас, — звали оттуда.
Мимо Эда Гроба протиснулся коп, чтобы открыть заднюю дверь.
Могильщик отворил еще одну дверь, которая вела в спальню.
— Сюда, — позвал он.
Вошел Эд Гроб, вслед за ним шесть копов.
Жирный светлокожий цветной человек с отвисшим чувственным лицом и лысой сверкающей головой лежал с закрытыми глазами поперек кровати и тяжело дышал. На нем был большой старомодный выцветший желтый бюстгальтер, поддерживающий его отвислые груди, и пара боксерских трусов в бордовую и золотую полоску, из-под которых выглядывали застежки пояса с подвязками, пристегнутые к бордовым шелковым чулкам. Он был толст, но его плоть была столь дряблой, что отставала от костей и перекатывалась под кожей, как растопленный жир.
Второй лысоголовый человек лежал лицом вниз на полу возле кровати. Он был одет в купальный халат из вискозы в красную и серую полоску поверх голубой в черную крапинку пижамы из искусственного шелка. Лица его не было видно, но венчик волос вокруг его лысины был шелковисто-белым.
Белые копы смотрели во все глаза.
— Что они сделали с Леди Джипси? — спросил один из них.
— Это он сам, на кровати, — сказал Эд Гроб.
— Это не вопрос, — сказал Могильщик. — Нам надо найти того, кто так крепко приложил его.
— Он не может говорить, — сказал белый коп.
— Ну, это мы исправим, — пообещал Могильщик. — Принеси-ка с кухни бутылку уксуса.
Он нагнулся и, ухватив Леди Джипси за руку, подтащил его к краю кровати. Затем, когда коп принес уксус, он открыл бутылку и вылил едкую жидкость на лицо Леди Джипси.
— Зачем вы все это делаете? — спросил коп.
— Это действует, — ответил Могильщик.
— Всякий раз, — подтвердил Эд Гроб.
Леди Джипси заворочался и стал отплевываться.
— Кто это писает на меня? — сказал он отчетливым, хорошо поставленным голосом.
— Это я, Диггер, — сказал Могильщик.
Леди Джипси внезапно сел на край кровати. Он открыл глаза и увидел всех белых полицейских, глядящих на него.
— Ты сукин сын, — сказал он.
Могильщик левой рукой дал ему оплеуху.
Голова Леди Джипси мотнулась в сторону и выпрямилась, словно его шея была из резины.
— Это не моя вина, что ублюдок ушел, — сказал он, трогая шишку размером с яйцо у себя на затылке. Он опустил глаза и увидел, что полураздет. — Он забрал мое лучшее одеяние.
— Расскажи, как было. — сказал Могильщик. — И не начинай бить на сочувствие.
Леди Джипси отогнул край простыни и вытер лицо.
— Он грубый парень, — сказал он. — Простофиля, но по-настоящему суровый, — в его голосе звучали нотки желания и восхищения. — У него ржавый сорок пятый.
— Если ты пытаешься одурачить меня, я вышибу тебе зубы, — сказал Могильщик.
Белые полицейские вновь посмотрели на него с удивлением.
— У тебя нет сочувствия ни к кому, — сказал Леди Джипси своим хорошо поставленным голосом.
— Это уж как посмотреть на это, — сказал Могильщик. Он повернулся к Эду Гробу. — Достань свой секундомер, Эд. Я собираюсь дать ему девяносто секунд.
Леди Джипси выразил свою неприязнь взглядом отсвечивающих желтизной коричневых глаз.
— Ты животное, — сказал он.
Могильщик ударил его в зубы. Раздался звук, словно что-то плюхнулось в воду, и из уголка рта Леди Джипси заструилась кровь. Но его большое дряблое тело даже не шевельнулось, а бесстрастное стоическое выражение лица осталось непоколебимым.
