Руки ослабили хватку. Ималда, тяжело вздохнув, повернулась и рассыпалась в прах.
…Имантс долго тер шею, не решаясь встать. Так и сидел он, пока не услышал за окном звон бидона молочницы, развозившей теплое еще молоко. Только тогда он встал и, шатаясь, вышел на улицу. Свежее утро отрезвило его. Он смотрел, как молочница постучала в дом напротив. Обычно Майрите сама покупала молоко, но в этот раз все было по-другому. Вскоре на втором этаже зажегся свет. Потом вниз спустилась растрепанная Вида и, кинувшись к молочнице, залепетала что-то. Потом, увидев Имантса, она умолкла и попятилась назад. Молочница повезла свой бидон дальше по улице, не оглядываясь и почти бегом. Навстречу ей выходили из домов люди, желающие купить молоко, но она лишь махала на них рукой и бежала дальше.
…Имантс вернулся в дом и начал собираться. Он почти не сомневался, что сокровище его превратилось в черепки, ровно так же, как цветущая Ималда – в зловонный труп. Так оно и случилось: в банке оказались лишь камни. Зато деньги, вырученные от вчерашней торговли, остались на месте. Имантс, прихватив мешок, вышел из дома и направился на кладбище, на окраину города. По дороге он завернул в лавку Матеуса и купил полфунта горького шоколада.
…На кладбище было тихо. Мокрые деревья то и дело роняли на каменные плиты тяжелые, холодные капли. Вот и скромная могила Ималды.
Имантс положил кусок неправильной формы на плиту с ее именем, постоял немного, прошептал: «Прощай Ималда. Прости», и пошел прочь от города в сторону Вентспилса.
По дороге его нагнал конный полицейский. Взяв под козырек, он предъявил Имантсу распоряжение об аресте, подписанное начальником полиции. Имантс не удивился, но спросил, в чем его подозревают. Получив ответ, утвердительно кивнул. Так он и думал: его подозревают в отравлении Майрите, вдовы почтмейстера.
Оказавшись в участке, Имантс говорил правду – ни разу не соврал. Следователь слушал его, прикрыв глаза, сочувственно качая головой. Потом покрутил у виска и велел увести.
При обыске в каморке Имантса никаких следов яда не нашли; потрясли бакалейщика, который божился, что отправил старьевщику продукт наивысшего качества. Против Имантса были только слова девицы Виды, состоящей на службе у Майрите, но природное косноязычие не позволило ей точно описать картину произошедшего. И самое главное – в этом преступлении отсутствовал повод. Смерть Майрите была выгодна разве что давно выросшим детям, которым она оставила завещание, но все они были уважаемыми людьми и жили с семьями в других городах. Таким образом, за недостаточностью улик дело закрыли и Имантса выпустили на свободу.
Шел снег. Имантс открыл дверь своей каморки с намерением уничтожить злосчастный портрет, но не нашел его. После обыска все было перевернуто вверх дном, и, возможно, кто-то из проводивших этот погром присвоил картину себе. Имантс не стал закрывать дверь, отдал ключи Арнису, пришедшему с ним проститься. Мужчины обнялись, похлопали друг друга по спинам.
На глаза Арниса навернулись слезы.
– Ну… значит, в Вентспилс держишь путь? – спросил он.
– Нет, Арнис. Ну какой из меня рыбак? Пойду в Митаву. Там живет один монах…
– Монах? – удивление друга было неподдельным.
– Мне еще нужно многое успеть, Арнис. Исправить свои ошибки. А еще мне каждый день снится Ималда. Я должен помочь ей.
Он ещё раз обнял Арниса и зашагал прочь, не оглядываясь.
Очень скоро снег скрыл его следы.
Гробовщик
Никто не догадывался, что Заборонек пишет стихи. Да и кому могло прийти в голову, что этот невзрачный, циничный по роду своей деятельности человечек может, снимая мерку с очередного клиента (неважно, жив он, или уже остыл), задумываться о красоте, мысленно подбирая рифму к слову «любовь».
Стихи в большинстве своем были наивны и посредственны, но иногда, вдохновившись какой-нибудь необычной, романтической историей в стиле «l’amour de la tombe», Петр Янович, скрывавшийся под псевдонимом «П. Рахов», обращал на себя самое положительное внимание читателей и, в частности, читательниц газеты «Вечерний звон», выходящей в свет по субботам.
Петр Янович был гробовщиком – лучшим во всей округе. Дальновидные богачи, желавшие, чтобы собственные похороны были по первому классу, заранее заказывали себе гроб «Заборонека». Стоило это удовольствие недешево, поэтому они справедливо полагали, что когда их час пробьет, «безутешные» родственники могут пожалеть денег и заказать обычный ящик, наскоро сбитый в приземистой лавке у кладбищенских ворот.
Заборонек овдовел десять лет назад. Жена умерла, оставив ему двоих детей, которые, впрочем, давно жили собственной жизнью: дочь была замужем за судебным приставом, и сама имела троих детей; а сына гробовщик знать не хотел, потому как тот отказался продолжить династию. И прадед Петра Яновича, и его отец были гробовщиками, а сыну видите ли, зазорно! Старик был обижен, хотя нисколько не сомневался, что когда-нибудь сын одумается и, вернувшись в отчий дом, возьмется за дело. Однако время шло, а сын лишь слал Петру Яновичу скупые весточки да поздравления с именинами и на Рождество.
Екатерина Петровна время от времени звала папеньку к себе погостить, но сама навещать не любила, видать, стыдясь его ремесла. Впрочем, сей стыд не был препятствием к тому, чтобы иногда просить у старика средств на «очень важные прожекты». Деньги он ей, по возможности, посылал, и чувствовал вину – за то, что нисколько не скучает по ней.
После того, как дети покинули отчий дом, Заборонек исполнил давнюю свою мечту: оборудовал первый этаж под мастерскую. Теперь ему не нужно было тащиться за два квартала в съемное помещение. Однако гробы, заполнившие бывшую столовую и две спальни, не добавили его жилищу очарования; зато родственники, которые раньше время от времени напрашивались «пожить пару дней», наконец, отстали совсем.
Хозяйство вела дальняя родственница покойной жены – сухая старушонка в накрахмаленном чепце, древняя и набожная. Звали её Олимпия Генриховна. Заборонек не раз задумывался о том, как бы удалить её подальше от себя, но толи память о жене мешала это сделать, толи он боялся, что придется нанимать всамделишную экономку, которая наверняка запросит непомерно высокое жалование.
Сегодня старухи не было: по средам она проводила день, работая в богадельне, где доживала свой век её не то сестра, не то невестка. Обычно Олимпия Генриховна возвращалась только на следующее утро, и Петр Янович предвкушал спокойный вечер, когда можно предаться творчеству – тем более, что несколько дней назад, произошло событие, взволновавшее весь город, и отголосок которого ему теперь не терпелось сковать рифмой.
А случилось вот что: умерла девушка из зажиточной мещанской семьи, и произошло это трагическое событие за два дня до её свадьбы. Всегда печально, когда платье невесты становиться саваном. Ещё печальнее, когда покойница молода и хороша собой, как Сонечка, избранница молодого графа Александра Куроедова. Даже смерть не смогла обезобразить её юные, прелестные черты (во всяком случае, люди, из тех, кому удалось протиснуться в храм на отпевание, после только о том и говорили). Жених, ни на минуту не отлучался от гроба, был тих и подавлен, не жаловался на судьбу, не роптал на Бога – напротив, казалось, смирился со своей утратой. Лишь когда нежный лик его любимой скрыла гробовая доска, тихо заплакал, уткнувшись мокрым лицом в плечо седого господина военной выправки – своего отца.
За гробом юной красавицы до места погребения шла разночинная толпа. Кого здесь только не было: старухи в ветхих пелеринах, курсистки в одинаковых унылых платьях и кокетливых шляпках, солдаты, бородатые старообрядцы, румяные кухарки, модные щеголи в клетчатых брюках и канотье, прыщавые девицы с заплаканными глазами; шли даже целые семейства, с прислугой и детьми – всем было любопытно взглянуть на современных Ромео и Джульетту.
На кладбище пустили не всех: усатый городовой преграждал путь простым зевакам, пропуская лишь лиц близких к фамилии покойной. Пришедшие рассредоточились вокруг могил, то тут, то там слышалось разлаженное «Трисвятое». Священник пропел молитву, и освятил последнее пристанище новопреставленной, после чего гроб был опущен в могилу – под рыдания Сонечкиной матери и всхлипы многочисленных тетушек. Александр вел себя достойно, лишь мертвенная бледность выдавала его состояние. Вместо горсти земли он бросил на дубовую крышку белую розу, прежде поцеловав её нежный бутон.
