Вглядываясь в квитанцию, согласно которой Менцель заплатил аванс, Заборонек вдруг подумал, а не оставить ли гроб немца себе. А что? Росточка он тоже небольшого, как и заказчик, касательно сырья – так дерево высший класс, а витые ручки были отлиты на заказ в Гамбурге, и, как уверял немец, сделаны из самого что ни на есть «вечного сплава». А узор, что узор. Мертвому все равно, что вырезано на крышке его гроба – это Петр Янович понимал, в отличие от любителей шелка и диковинной древесины. Он решил прямо сейчас пойти и испытать, войдет ли его тело в гроб Менцеля.
Отметив, что нынче как-то особо зябко, он накинул на плечи теплый платок, и, запалив лампу, направился вниз, в мастерскую. Пахло свежей стружкой и лаком. Гробы отражались один за другим в причудливом свете лампы: вот, составленные один на один, гробы мореного дуба для четы Куроедовых (старый граф заказал на будущее, выкупив солидный кусок кладбищенской земли рядом с сыном для всей фамилии), а вон там, в углу, стоит гроб купчихи Бараниновой, умершей от грудной жабы позавчера. Гроб заберут, стало быть, назавтра.
Наконец, пучок дрожащего света выхватил из тьмы искомый ящик. Ощерившись шелковой пастью, он словно улыбался Заборонеку. Поставив лампу на дощатый, посыпанный стружкой пол, Петр Янович обеими руками выдвинул гроб на себя, подняв столбик пыли и стружки. Затем, сняв обувь и платок, он ступил на узкое дно, и сначала сел, а потом, неуверенно вытянув ноги, лег. Сложив руки на груди, закрыл глаза. Прислушался к своим ощущениям. Если бы мертвые могли чувствовать, что бы он чувствовал теперь? Твердыню дерева, стыдливо прикрытую тканью? «Надо бы опилочек что ли, подложить» – пронеслась в голове Заборонека глупая, всегда им самим тайно высмеиваемая, мысль. Поерзав немного, он понял, что ему начинает нравиться прохлада материи, покупаемая им по гривеннику за аршин. Постепенно накатила дрёма, и сквозь неё гробовщик услышал едва различимый монотонный звук, напомнивший ему не то шум прибоя, не то крови в ушах, как бывало у него обычно накануне бури.
«Гроб хорош, и я был рад стараться, коли сотворить такое смог, будет он моим, чтоб не пришлось остаться, как известный всем сапожник без сапог».
Проснулся он отчего-то в своем кабинете. За окном, судя по всему, была глубокая ночь. Сложив стопкой бумаги, гробовщик взял ненужную более квитанцию Менцеля и бросил её в камин. Ярко вспыхнуло пламя, и в ту же секунду гробовщику стало нестерпимо жарко, перед глазами поплыли золотые круги.
Очнулся он так же, сидя за столом, но что-то было не так. Петр Янович ощутил что не один в комнате. Медленно поднял он взор и увидел прямо напротив глаз круглую золотую пуговицу, которая была раскалена и тлела, как уголек. Где-то он уже видел эти пуговицы. Гробовщик вновь опустил взгляд, он уже знал, кто перед ним: это был молодой граф Куроедов. Или не он? Петр Янович быстро скользнул по лицу стоящего напротив стола человека. Безусловно, этот был похож на давешнего покойника, если бы не глаза – глаза были страшные, нечеловечьи. А в остальном граф не казался жутким: спокойно стоял, облокотившись ладонями о дубовый стол.
– Александр Данилыч, батюшка… да как же это? – промямлил гробовщик.
– Милостивый государь… – не сводя с него тяжкого взгляда, прохрипел покойник. – У Вас есть нечто, принадлежащее мне. Отдайте!
Трясущейся рукой Заборонек протянул мертвецу письмо, после чего бешено закрутил головой, зажмурив глаза. Открыв их снова, он увидел лишь повисшую в воздухе серую дымку, которая тотчас растаяла, да и стол был испорчен – ладони покойника отпечатались на столешнице жженым деревом.
Петр Янович схватил с полки молитвослов, и, запинаясь, стал читать все подряд. Его монотонное чтение вновь прервали шаги. Петр Янович подскочил к окну, распахнул его и встал возле, готовый в любой момент прыгнуть в снег. Холодный ветер остудил его лоб, отрезвил и заставил захлопнуть окно. На всякий случай он ещё раз прислушался. Так и есть, почудилось: во всем доме царила тишина, если не считать редкое потрескивание в камине и вой ветра за окном. И записка, которую он якобы отдал покойнику, лежала на месте. Всё нервы, нервы…
«Доделаю вот заказ вдовы Караваевой, и поеду в Пятигорск. А там и дочку надо навестить, внукам гостинцев приготовить» – мечтательно подумал Заборонек. Ему вдруг стало легко, словно он скинул с плеч тяжелый груз. Гробовщик тихонько захихикал, вспоминая свой недавний страх, а представив себя трясущимся от страха над открытым окном, засмеялся в голос – как не смеялся, должно быть, уже лет двадцать, а именно, утирая слезы и хлопая по столу.
Внезапно он осознал, что смеется не один, и это открытие снова бросило его в жар. Он замолчал. Дьявольский хохот прекратился тоже, в последний раз оттолкнувшись от стен гулким эхом, многократно повторившимся в воспаленном мозгу Петра Яновича.
– Кто здесь? – позвал он в надежде, что откликнется хоть кто-то живой: Олимпия ли Генриховна, вернувшаяся раньше обычного, или кто-нибудь из заказчиков, решивших нанести ему поздний визит.
– Кто здесь? – издевательски вопросил голос, настолько резкий и неприятный, что хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать его.
– Кто здесь?! – пробасило с потолка так, что затрепетали хрустальные подвески люстры.
– Кто? Кто? Кто? – застучало справа и слева.
Гробовщик вжался в спинку кресла. Внезапно всё стихло. Трясущейся рукою Петр Янович взял со стола письмо, которое незадолго до этого вернул несчастному самоубийце, но оно рассыпалось прямо у него в пальцах в прах. Издалека снова послышались шаги – шарканье было все ближе и ближе. Вот и дверь, скрипя, стала медленно отворяться. Заборонек не сводил с неё глаз.
В проеме показалась сухонькая фигура старухи в белом чепце. Завидев Петра Яновича, Олимпия Генриховна жалобно ойкнула и осела на пол, словно прохудившийся мешок пшеницы.
Гробовщик бросился было к ней, но тут его внимание привлекли голоса, доносившиеся из гостиной. «Нет, право, нелепица какая-то» – подумалось ему, и он, аккуратно прислонив старуху к стене, пошел в гостиную.
В гостиной было полно народу. Так много, что Петр Янович смешался. Всех присутствующих, он несомненно, знал, но некоторые из них умерли – одни раньше, другие позже. «По всему видно, что это сон» – успокоил сам себя гробовщик, отметив, что среди собравшихся есть и ныне живущие, – вон, например, судебный секретарь Драбов, давеча просивший у Петра Яновича денег в долг, а вот и Вера Ильинична Красовская. Приглядевшись к ней внимательнее, Петр Янович понял, что она чем-то расстроена – глаза её были заплаканы. Он стал пробираться к ней, чтобы выяснить в чем дело. Неужели умер господин Красовский, он кажется, был неизлечимо болен?
Веру Ильиничну и Петра Яновича связывали непростые отношения, со временем переросшие в нежную дружбу, и поэтому кончина Красовского волновала и одновременно пугала гробовщика. Вдруг он почувствовал чьи-то ладони, закрывшие ему глаза. Обернувшись, он увидел… свою жену – она была в том же платье, в котором её похоронили, и если бы не оно, он бы, наверное, не узнал её– так отвык от её лица. Она улыбнулась ему какой-то грустной улыбкой и поманив рукою за собою, прошла сквозь стену.
«Бедный папенька» – донесся до него голос дочери. Обернувшись, он действительно увидел её, располневшую за все время, что они не виделись, под руку с каким-то белобрысым, нескладным гимназистом. Неужели, старший внук?
Петр Янович шагнул к дочери, но внезапно потерял её из виду: навстречу ему, распахнув объятия, шагнул тот самый немец, гроб которого он намедни примерял на себя – Менцель.
– О! Господин Забронэк! Я рад вьидьеть вас! – он похлопал Петра Яновича по плечу.
– Господин Менцель! И я рад… а Вы, позвольте спросить, в добром ли здравии? – и гробовщик сделал маленький шажок, чтобы пропустить какого-то молодого человека с серым лицом.
– Как вам майн гроп? – не обращая внимания на вопрос, улыбнулся немец. – О! Уверяю Вас, он есть гранд сурприз для вас и ваша семья!
