Ознакомительная версия.
Перед его исказившимся от страха и боли лицом плавала армейская топографическая карта, и вопросы следовали один за другим: «Где новые караванные тропы? Куда пойдет караван дальше? Места дневок? Какое оружие получила банда Хайрулло? Где оно?»
– Я ничего не знаю! Я ничего не знаю! – сипел афганец и тянулся поцеловать пыльные, в застарелых рисунках грязи офицерские кроссовки.
– Биляд такой! – возмущался Файзи, стараясь попасть караванщику носком прямо в подбородок. – Свой черный рот убери, биляд душарски!
– Дед Мороз, дед Мороз! – почти меланхолично напевал разведчик.
Караванщик корчился в пыли.
– А может, он действительно не знает? – предположил вдруг лейтенант.
Виталик с Файзи переглянулись и засмеялись.
– Знает, биляд, знает, – уверенно сказал Файзи и, вскочив с лавки, вдруг резко саданул афганцу прямо в пах.
Тот завыл, сворачиваясь в клубок, и завертелся по земле, словно волчок.
Чуть позже выяснилось, что караванщик в самом деле знал. Он рассказал офицерам всё, и даже сверх их ожиданий. Афганец продал всех. Новые черные полосы – караванные тропы – шрамами вспарывали коричневый рельеф гор, окружавших зеленую долину со всех сторон.
А за решетками камер гауптвахты, в которую был превращен обычный крестьянский дувал, виднелись исхудавшие солдатские лица. Это были подследственные, которых отправляли на Родину, чтобы надолго упечь в тюрьму: за мародерство, грабежи, убийство мирных жителей… И за то, что некоторые из солдат не только не желали стрелять первыми, но и вообще не хотели стрелять.
Однако для всех отказников зона в Союзе была настоящим спасением. Если бы они остались в подразделениях, их неминуемо убили бы бывшие товарищи, которые на своей шкуре прочувствовали еще один закон войны: если в бою ты не стреляешь, значит, делаешь духов сильнее и подставляешь нас, гад.
В тот же вечер Виктор с Файзи накурились анаши. Они лежали на кроватях и после долгих затяжек медленно прихлебывали зеленый несладкий чай из пиалушек.
– У тебя есть девушка? – внезапно спросил таджик.
– Нет, – расслабленно ответил Виктор.
– У меня есть, – вздохнул Файзулло.
– На свадьбу пригласишь?
– Какая свадьба? – расстроился старлей. – Какая свадьба? Ее родители – баи. Отец, биляд, шишка большой в Душанбе. Они ей другого нашли, биляд.
– А она тебя любит?
– Очень сильно! Очень! – встрепенулся таджик. – Она красивая. – И, немного погодя, протянул фотографию.
На лейтенанта печально смотрела большеносая девушка с густыми черными волосами.
– Да, красивая, очень. Повезло, – сказал Егоров, привыкший уважать выбор своих друзей и уже давно не ломавший голову над тем, почему рядом с невзрачной девицей, как правило, оказывается симпатичный парень, или же наоборот. Чужая душа – потемки, и заглянуть туда не дано никому, кроме влюбленных.
Переводчик бережно спрятал фотографию, довольно осклабившись. На мгновение морщины на его лбу расправились, но затем брови вновь сошлись к переносице.
– Его родители тоже баи, биляд, очень богатые. Пайсы-майсы море имеют. Отец чуть ли не главный коммунист в городе, биляд. А он в университете учится, шакал.
– Вот, сука, – сказал Виктор. – Сверни ему шею. Поезжай в командировку с грузом «двести». Потом в Душанбе. Нигде не светись. Убей, и сразу сюда. Никто не догадается.
– Я сам так думаю, биляд, – оскалился Файзи. – Знаешь, Витя, когда я духов пытаю, то всегда его вижу, биляд. Мы здесь, как шакалы последние, а он на машинах по ресторанам проституток возит, биляд паршивый. Обязательно убью. Он смеялся надо мной тогда.
– Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
– Ай, правильно сказал! – обрадовался таджик, с трудом доставая из нагрудного кармана спецназовской куртки песочного цвета тоненькую записную книжечку. – Дай, запишу, биляд. Я, когда его поймаю, так и скажу, биляд.
Потом офицеры выкурили по косячку и, чувствуя, как окончательно наливаются тяжестью тела, медленно заструились наркотическими грезами во Вселенную.
Егоров не знает, что грезилось тогда Файзи, но сам он видел какую-то девушку с распущенными каштановыми волосами. Виктор летел к ней, вытянув руки, что-то крича, но выходило это совершенно беззвучно, и поэтому девушка не слышала его, ускользая все выше и выше в черном необъятном небе.
Сигареты закончились. Просить у тех, кто был рядом, Егорову не хотелось, идти за ними к бару – тем более.
Виктор нашел глазами Светку и помахал рукой. Официантка принесла пачку «Космоса», и Егоров тут же, нетерпеливо разорвав целлофановую обертку, закурил.
– Много куришь, Витя! – укоризненно сказала Светка.
– И пью тоже.
– Да, и пьешь.
– Ничего, на море пьется легко.
– По тебе не видно, что легко. Случилось что-то?
– Что может случиться, когда все время бездельничаешь? Абсолютно ничего.
– Не обманывай, – упрямо сказала официантка, – я же вижу.
– Что видишь?
– Что-то случилось.
– Эх, сестренка, – ответил Егоров, по-прежнему стараясь не встретиться с собеседницей взглядом, – случилось все это давно. Сейчас – одни конвульсии, как у червяка, которого саперной лопаткой надвое перерубили.
– Не волнуйся, – дрогнувшим голосом почти прошептала Светка, – вы с ней обязательно помиритесь.
– С кем? – не понял Виктор.
– Ну, с ней… с Ириной. Все будет хорошо. Вот увидишь.
– Дурочка, – беззлобно сказал Виктор, – ничего ты не понимаешь, спасительница души. Вон тебе там уже братья с Кавказа руками машут. Не бросай в беде товарищей-отдыхающих.
– Не брошу, – засмеялась Светка, судя по всему совершенно не обидевшись на «дурочку», – а ты надолго?
– До упора. Так что будет возможность вместе выпить.
Егорову очень не хотелось быть в одиночестве именно сейчас.
– Непременно, – ответила официантка и упорхнула.
Офицер оглядел кафе. Пьянка разгоралась: парочки за столами сидели теснее обычного, некоторые посетители уже отплясывали, а официантки, словно соревнуясь друг с другом, метались от столика к столику, точно наперегонки.
Среди отдыхающих было несколько военных. Виктор сразу определил их по стрижкам, скованности движений и тому, как делано они отставляли локти в сторону, когда пили за своих спутниц.
В прежнее время Егоров непременно подошел бы к ребятам, но только не сейчас. Пойдут разговоры, кто он и где служит, и где служил… Говорить об Афгане не хотелось. Непременно начались бы расспросы.
Парень выпил и перевел взгляд на море. Хотелось туда – в темную, волнующую даль, в бескрайнюю ширь и простор. Хотелось остаться наедине со стихией, чтобы лодку швыряло с волны на волну, и чтобы соленые брызги в лицо.
В детстве Виктор не любил стихи. Их заучивание, чтобы ответить на уроке, было для него пыткой. Тем более, когда приятели постоянно кричали под окнами, зовя на улицу, так как затевалась очередная интересная игра и его, Витьки, как раз не хватало.
Но одно из них настолько поразило и очаровало, что выучил он его с ходу, причем сам, без всяких понуканий и проверок со стороны родителей. Выучил и помнит до сих пор.
Белеет парус одинокий В тумане моря голубом.
Это было так красиво и романтично! А вот последние строки особенно хорошо он начал понимать лишь в последнее время.
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?
Простые, казалось бы, вопросы, но ответа на них дать он так и не может.
Что искал в Афгане Файзи?
Егоров не знает, что он там искал. Но точно может теперь сказать, что нашел.
Вскоре после того ночного разговора переводчик улетел в Союз, сопровождая очередной цинковый гроб.
Лейтенант вернулся с реализации разведданных в полк, когда пиршество было в разгаре. Файзи, прилетев обратно, привез водку, копченую колбасу, чеснок, жигулевское пиво и даже сало, чем немало порадовал ребят.
В разгар пьянки, уже основательно залившись «Столичной», таджик внезапно качнулся к Виктору.
– Два дня ждал, биляд! – выдохнул Файзи. – Понимаешь, не было его в городе, биляд. Все время был, а потом куда-то уехал. Вот шакал, биляд, понимаешь?
– Понимаю, – ответил лейтенант. – Судьба! Ты ни в чем не виноват. Это судьба!
– Что делать? – Чуть не заплакал таджик. – Что делать, биляд?
– Не суетись, – скрипнул зубами Виктор, представляя, насколько тяжело сейчас его другу. – Он мой. Слово даю. Скоро за молодыми лететь. Тогда и кончу его. Веришь, биляд?
– Верю. – Просветлел таджик и крепко обхватил Егорова за плечи.
«Судьба», – подумал сейчас Виктор, замечая, что тьма окончательно растворила побережье, а сеть огоньков все сильнее накидывает на него свою светлую дрожащую паутинку.
Мощный луч пограничного прожектора настойчиво хлестал по морю, судам, берегу. Белое пятно скакало по деревьям, камням, волнорезам, делая их холодными, синими, мертвыми.
Сильнее бились волны о пирс. Голоса становились громче и отрывистее, напоминая почему-то собачий лай. Кастаньетами звенели стаканы. Над столиками повисли, покачиваясь, зонтики сигаретного дыма.
Ознакомительная версия.
