– Надо набрать «девять один один». Мне в больницу надо!
– Ну да. А еще бабу, чтоб все это за тобой подтерла.
– О боже…
– Послушай, белый малый. Это тебе в назидание. Мы тут с тобой так душевно сидели, что ты, вероятно, забыл: с этими мазафакерами лучше не факаться, ты понял? Джоси Уэйлс – самый двинутый сучий сын из всех, каких я только встречал по жизни, и я прибить его готов. Так что ты представляешь, чего мне все это стоило?
– Я не…
– Опездол, это риторический вопрос.
Юби наклоняется и трогает мою ступню. Потирает мне носок вокруг пулевого отверстия, а затем неожиданно тычет туда пальцем. Я вздрагиваю всем телом и ору в ладонь Питбуля, шлепком заткнувшую мне рот.
– Учитывая то, как мне понравились наши посиделки и мою большую любовь к «Нью-Йоркеру», подписчиком которого я являюсь, избавь меня от необходимости приходить сюда снова. Ты меня понял?
Он водит рукой мне по плечу, а я исхожу на ор. Даже не на плач, а именно на крик.
– Так понял или нет? – повторяет он, снова трогая мне ступню.
– Да понял, понял! – со слезами злости ору я. – Все я, черт возьми, понял!
– Ну и славно. «Славно, когда вставляют справно», как любит приговаривать моя бабенка.
Питбуль хватает меня за плечи и заваливает на диван.
– Смотри, сейчас зажгет, как сучара, – лаконично предупреждает он, прежде чем сдернуть с меня носки. Я стискиваю зубы, чтобы удержать в горле вопль. Он откидывает носки в сторону, сбивает комом кухонное полотенце и кладет на мою ступню сверху. Я не осмеливаюсь даже взглянуть. Питбуль исчезает из виду, а Юби берет мою телефонную трубку:
– С нашим уходом вызывай «девять один один».
– Какого хе… как, мля… у меня ж в ноге пуля, как мне объяснить… пулю в ноге?
– Ты же писатель, Александр Пирс. – Я успеваю прикрыть ладонями муди, и трубка, шлепаясь, ударяет меня сверху по костяшкам. – Придумай что-нибудь.
Двенадцать
Всякий раз, проходя мимо метро на автобус, я забываю, что автобус на порядок медлительней. Цена за клаустрофобию, которая охватывает меня под землей. По крайней мере, я бодрствую. На прошлой неделе я проспала семь лишних остановок, а проснулась под взглядом сидящего напротив мужчины, прикидывающего, судя по виду, за какое место меня тронуть, чтобы разбудить. Сегодня мужчин в автобусе не видно. Пуст и Истчестер: должно быть, где-то продувает матч ямайская футбольная команда. Вот, наверное, еще одно косвенное подтверждение тому, что в душе я еще та сучка. Хотя что я; если копнуть, то и любой другой обыватель в душе такой же скрытый грубиян, скабрезник и расист, так что нечего заниматься самобичеванием. Сейчас домой, сварганить «нудлс» и плюхнуться на тахту, пяля глаза на «Самое смешное видео Америки» [328] или еще какую-нибудь телемишуру. Вообще о чем-то связанном с Ямайкой лучше не думать. Может, лучше докинуть «Ксанакса». Чувствую я себя вполне даже сносно, просто внутри, бывает, может назревать не только простуда.
Вот уже и Корса. А еды-то дома нет. Последнюю лапшу я доела два дня назад; всю китайскую дребедень повыбрасывала сегодня утром, а наггетсы, наверное, купила зря, хотя они и свежие. Окно перед уходом я, кажется, оставила приоткрытым, хотя на улице март. Н-да, а из еды-то дома действительно шаром покати. Плестись на Бостон-роуд ужас как не хочется, хотя заранее знаю: придется. Наверное, посижу дома, погляжу телик, пока окончательно не проголодаюсь, а там – деваться некуда – потопаю за продуктами.
Сейчас я иду вниз по Корсе, лелея дурашливую надежду, что со мной случится что-нибудь эдакое, какой-нибудь забавный казус в духе Мэри Тайлер Мур. Мысль откровенно вздорная. Почему именно со мной, когда на улице и так полно людей? Но уж такая, какая есть. Вот что бывает, когда жизнь твоя сплошь состоит из работы, телика и жрачки навынос. Черт возьми, я совсем уж уподобилась американкам. Да ну вас всех, с вашим укладом. Не знаю. Знаю только, что если б я заглотила «ксанашку», то думки уже не так меня донимали бы. Мне импонирует мысль, что все в моем доме, от полотенец единого цвета до кофеварки с единственной кнопкой, призваны упрощать мою жизнь, хотя понятно, что на самом деле их предназначение – не заставлять меня задумываться лишнего. Представьте: моя мать всегда считала, что я никогда не сумею ни устроиться в жизни, ни обустроить свой быт.
«Бостон Джерк Чикен: Ямайская кухня с пылу с жару». Два ряда закутков из оранжевого пластика, в каждом на столике кетчуп, соль и перец. Может, поесть здесь? Мысль мелькает и тотчас проходит. На прилавке рядом с кассовым аппаратом ноздреватые пирожные в корзинке, эдакие сельские мотивы. Мне выезжать на село никогда не нравилось: слишком много таких вот стряпендюшек и сортирных будок. А вот рядом блюдо с чем-то вроде картофельного пудинга. Картофельного пудинга я не ела с семьдесят девятого года – да нет, пожалуй что и дольше. Чем больше я на него смотрю, тем больше хочу, и тем явственней ощущение, что на самом-то деле мне хочется чего-то другого, более глубокого. На самом деле мне хочется вкусить Ямайки, а это уже что-то из области белиберды с подсознанием. Забавней думать, что я хочу во рту чего-то истинно ямайского, но чтобы это был не пенис. Чертова развратница (нет-нет, лучше на ямайский манер: «грязнуля-черножопка»).
Отчего-то я чувствую в себе желание болтать на родном говоре ночь напролет, и не потому, что нынче толклась рядом с той женщиной и ее мужем-ганменом. А скорее потому, что вижу перед собой эти ноздреватые кокосовые пирожные, и у меня появляется соблазн спросить, а нет ли в этом заведении еще и дукуну, ашама или острой кукурузы [329].
– Что-нибудь подать, мэм? – с некоторым опозданием окликают меня.
Я даже не заметила сидящего за прилавком человека, а затем поняла, почему и он отреагировал на меня не сразу. Рядом с ним на пластиковом стуле стоит маленький черно-белый телик, по которому показывают крикет.
– Вест-Индия против Индии, – поясняет он. – Понятное дело, опять просираем вчистую. Срамцы.
Я киваю. К крикету я всегда была равнодушна. У мужчины темная кожа, круглое пузо меж мускулистых рук и седая бородка клинышком. Это, пожалуй, первый ямаец-мужчина, с которым я разговариваю за несколько недель. Брови приподняты – похоже, я его притомляю уже самим своим появлением.
– Можно мне печеного цыпленка – именно печеного, а не жареного? А к нему рис с горошком, если есть рис и горошек, а еще можно жареный банан, нашинкованный салат, ну и…
– Йоу, мэм, давайте не так быстро. Еда ведь никуда не сбежит.
Он смеется – вернее, щерится улыбкой, ну и пусть (честно сказать, я не припомню, когда последний раз вызывала смех у мужчины).
– Только чтобы банан был спелый – у вас есть?
– Есть, мэм.
– В какой стадии?
– В достаточной.
– Правда?
– Леди, да вы не волнуйтесь, все обеспечим. Бананчик на языке таять будет.
Я сдерживаюсь, чтобы не сказать: «Вы так аппетитно описываете, что слюнки текут», и вслух говорю:
– Мне тройную порцию.
– Тройную?
– Да, тройную. И еще: у вас есть бычьи хвосты и козлятина с кэрри?
– Бычьи хвосты у нас по выходным. А вот козлятина, увы, как раз перед вами закончилась.
– Ничего, цыпленок тоже хорошо. Если можно, бедро и голень.
– А пить что будете?
– Тут у вас в меню соррел [330] указан – он у вас есть?
– Да, мэм.
– А я думала, соррел бывает только в Рождество.
– Да бросьте вы. Вы же тут, наверное, не первый год? У нас в ассортименте все, что только бывает на Ямайке.
– А вкус приятный?
– Да не жаловались.
– Тогда давайте один.
Я рассчитываюсь и несу еду к столику. Вообще-то тащить домой доги-бэг мне не хочется. Но отчего-то глянется идея расположиться в этом ресторанчике и угоститься печеным цыпленком под возбужденную скороговорку крикетного телекомментатора. В закутке как раз напротив на столике выложены ямайские «Глинер» и «Стар». А еще «Джамайка обсервер», о котором я раньше никогда не слышала. Мужчина за прилавком включает большой экран под потолком, и первое, что на нем возникает, это, разумеется, крикет.
