– «Джей Би Си»? [331] – интересуюсь я.
– Не-а. Какая-то карибская байда вроде Тринидада – ишь как нараспев говорят. Это с их подачи на Ямайке нынче карнавал.
– Карнавал? Неужто под сока? [332]
– Угу.
– С каких это пор ямайцы запали на сока?
– А как богатеньким втемяшилось гарцевать у всех на виду в трусах да лифчиках. Вы что, о карнавале не слышали?
– Нет.
– Значит, и родину не навещаете. Или у вас нет семьи на родных камнях. Вы хоть газеты читаете?
– Не читаю.
– Бежите от памяти, стало быть…
– Что?
– Да это я так, мэм, к слову. Надеюсь, вы хоть деток своих растите как ямайцев, а не как этих америкосовских оболтусов.
– У меня не… Да-да, конечно.
– Вот и славно. Как там в Библии: «Наставь чадо в начале пути его, и…» [333]
А я уже вычисляю. Сижу в мелком ямайском ресторанчике и вычисляю, что за мужлан вещает мне тут бабушкину мудрость. Но, черт возьми, цыпленок-то действительно отменный: прожаренный, снаружи с хрусткой золотистой корочкой, а внутри мягкий и упруго-сочный, будто его сначала обжарили, а затем пропекли. И рис с горохом как один цельный гарнир, а не кеся-меся, что получается из магазинной заморозки. Справившись с блюдом на треть (жареный бананчик – сплошное объедение), я уже в шаге от того, чтобы причаститься моим любимым рождественским – «домашним», как указано в меню, – соррелом (или его искусственной, возможно, слегка токсичной версией).
– Бомбоклат. Разъязви его…
Таких слов, произносимых кем-то помимо меня, я уж и не помню.
– Бом-бо-клат…
– Что? Что такое?
– Да вы гляньте, мэм. Вот это да-а…
На экране мутное, слегка расплывчатое видео ямайской толпы – возможно, те же кадры, которые вставляют все кому не лень, когда нужно состряпать репортаж о событиях на Ямайке. Все те же темнокожие мужчины в майках-«сеточках»; те же снующие туда-сюда женщины, те же невнятные плакаты из картона, накорябанные людьми, что и писать едва умеют. Тот же армейский джип, то выныривающий, то заныривающий в кадр. Как будто и впрямь что-то серьезное.
– Бомбоклат, ептыть…
Я собираюсь спросить, что уж тут такого особенного, когда взгляд у меня падает на бегущую внизу экрана строку:
«ДЖОСИ УЭЙЛС НАЙДЕН СОЖЖЕННЫМ В ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЕ»
Мужчина прибавляет громкость, но никакой ясности это не вносит. Во весь экран фото: голый пол, на полу голый мужчина, от пояса и выше. Кожа глянцевито поблескивает, словно оплавленная; грудь и бока местами обуглены, а местами, наоборот, белые, там, где плоть отслаивается ломтями, как у поданного из печи молочного поросенка. Картина тоже расплывчатая, толком не разглядеть.
– В Копенгагене сейчас, должно быть, адище кромешный. И это почти день в день как схоронили его сына? Боже милостивый…
А строка на экране все бежит и бежит: «ДЖОСИ УЭЙЛС НАЙДЕН СОЖЖЕННЫМ В ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЕ * ДЖОСИ УЭЙЛС НАЙДЕН СОЖЖЕННЫМ В ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЕ * ДЖОСИ УЭЙЛС НАЙДЕН СОЖЖЕННЫМ В ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЕ * ДЖОСИ УЭЙЛС НАЙДЕН СОЖЖЕННЫМ В ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЕ * ДЖОСИ УЭЙЛС…»
– Следов взлома нет, внутрь никого не пускают; как он зажегся, никто сказать не может. Может, сам себя как-то подпалил? Бес его знает. Хотя мне не верится…
– А это точно он?
– Ну а кто ж еще? Второго такого, с именем Джоси Уэйлс, в центральном блоке быть не могло. Вот же черт… Мать его ети. Извините, мэм, надо отлучиться, кой-кому звякнуть. Так что… Леди, с вами все в порядке?
Я на непослушных ногах лечу к двери и успеваю выскочить ровно в тот момент, как изо рта у меня струей бьет рвота и обдает тротуар. Кто-то через улицу, должно быть, видит, как из меня в такт безудержным рвотным спазмам по кусочкам выпархивает цыпленок. Наружу никто не выходит, хотя вход в заведение я конкретно испакостила. Стоять прямо не получается: желудок своими сокращениями заставляет меня сгибаться, хотя и рвоты уже нет, гнусь и мучительно, по-кошачьи надсадно, взвываю впустую. О, мужчина за прилавком, будь ко мне милосерден. Я возвращаюсь внутрь, молча подхватываю сумочку и выхожу.
Я на тахте перед включенным телевизором – два часа минуло, а что шло, убей не помню. Человека в жареном виде я прежде, пожалуй, не видела. Особенно крупным планом. Надо бы купить на тахту покрывало или плед. А еще не мешало бы картину для гостиной. И хорошее растение – живое, не искусственное, – только б не погибло при такой горе-хозяйке, как я. На коленях у меня уже несколько минут стоит телефон. Когда на экране начинают идти титры, он оглушает меня своим трезвоном.
– Алло?
– Мэм, соединяю с вызываемым абонентом.
– Да-да, спасибо.
Руки у меня дрожат так отчаянно, что трубка побрякивает о серьгу.
– Алло? Алло? Кто говорит? Я слушаю! Говорите, ну!
Руки дрожат. И я знаю: если сейчас ничего не скажу, то на следующем возгласе брошу трубку.
– Кимми?..
От автора
Еще до того, как я понял, что тяну на роман, предварительными исследованиями для него уже занимался Колин Уильямс. Часть этой нелегкой работы фигурирует в данной книге, а другая, я рассчитываю, появится в следующей. К той поре, как эстафету в исследовании подхватил Бенджамин Войт, у меня уже сложилась канва повествования и даже появилось несколько страниц, но в роман это еще ни в коей мере не вызрело. Дело в том, что я никак не мог определиться, о ком же именно эта история, кому она принадлежит и от кого исходит. Набросок за наброском, страница за страницей, персонаж за персонажем – а все еще не было ни выверенной линии, ни четко построенного сюжета, вообще ничего. И вот однажды воскресным вечером, в уютном ресторанчике Сент-Пола, Рэйчел Перлметер за ужином спросила, а нужно ли вообще, чтобы этот роман был об одном человеке? А также давно ли я перечитывал «Когда я умирала» Уильяма Фолкнера? За дословность не ручаюсь, но в беседе мы затронули еще и Маргерит Дюрас, что подвигло меня прочесть ее роман «Любовник». И все это время передо мною незримо присутстовала моя книга – ее наполовину и полностью сформированные персонажи, разноплановые сцены, сотни страниц, нуждающихся в выстраивании и доработке. Роман, готовый зажить велением одного лишь голоса. Во всяком случае, на этом этапе я уже знал, что сказать двум другим моим помощникам, Кеннету Барретту и Джисону Чою, куда им направить свой поиск. Одновременно с тем, благодаря гранту на путешествия и исследования от Колледжа Макалестер, где я преподаю, я и сам мог осуществлять изрядный объем работы. Скажу откровенно: если б на пятки мне все то время не наступали мои замечательные, с творческой жилкой студенты, а в спину не подталкивала крепкая и дружеская рука кафедры английского языка, то четыре года, потраченных на роман, едва ли оказались бы столь успешны и отрадны. Не помешал и годичный творческий отпуск. Изрядную его часть я провел за писанием во французском кафе на Саут-Бич (Майами), во многом благодаря гостеприимству и бесплатному пансиону Тома Боррапа и Гарри Уотерса-мл., которые (тьфу-тьфу-тьфу) еще могут выставить мне счет, несмотря на мою изощренность в придумывании причин, почему я все время гощу непременно у них. Фактически черновик, который я в итоге предоставил своему замечательному агенту Эллен Левин и великолепному редактору Джейку Морриси, был написан неподалеку от того самого пляжа. А до них, безусловно, был Роберт Маклин, мой первый читчик черновика и по-прежнему единственный, кому я доверяю вычитывать свои рукописи еще в процессе их написания (даром что он порой недоумевает зачем). Мой несравненный читчик итогового черновика Джеффри Беннетт, отсмотрев рукопись еще на раз буквально построчно, отправился с нею в издательство, где, помимо прочего, внес правку в мое, мягко говоря, неверное описание маршрута езды из аэропорта им. Кеннеди в Бронкс. А благодаря Марте Диктон моя небрежная англоязычная версия мексиканского испанского была преобразована в кубинский испанский, что совсем не одно и то же. Писателю свойственно днями отвлекаться и изводить себя самокопанием, так что спасибо Ингрид Райли и Кейси Джаррин за непоколебимую дружбу, поддержку, а иногда и вдохновляющие пинки под зад. Благодарю мою семью и друзей, а маме, думается мне, надо отвлечься от четвертой части данной книги.
