Спустя минуту от опушки раздался протяжный, тянущий душу вой.
Дикарь (Ретроспектива — 1)
Низкорослый густой кустарник подбирался вплотную к железнодорожному полотну. Волной нависал над канавой, наполовину засыпанной серым щебнем.
Дикарь, надежно укрытый со всех сторон колючими влажными ветвями, щурился на две полосы, отполированные до зеркального блеска. Рельсы испускали едва слышный гул. В тихом поскрипывании камешков между шпалами отчетливо проступал нарастающий ритм. Поезд был близко.
Дикарь помял отекшие икры. От его движения ожили чахлые листья на кусте. Но Дикарь не боялся, что выдал себя. За три часа сидения в засаде он не почуял чужого присутствия: ни крупного зверя, ни человека.
Здесь, у опушки, заканчивался крутой подъем в гору, и поезд замедлял ход до черепашьего шага. Времени было достаточно, чтобы облюбовать вагон и, не торопясь, запрыгнуть на подножку.
Дикарь пропустил два состава. Первый был лесовоз, одни открытые платформы, туго забитые толстыми бревнами. Второй отпугнул видом военной техники на платформах и запахами кирзы, оружейной смазки и дезинфекции, сочившимися из наглухо закрытых вагонов.
Хруст гравия между рельсами сделался отчетливым и громким, словно кто-то невидимый бежал, ударяя легкими ступнями между шпалами.
Дикарь подобрался. Нащупал гладкое древко копья, подтянул к себе. От прикосновения к оружию лихорадочные удары сердца, бухающие в такт нарастающему гулу стального полотна, стали затухать. В тело вошла умиротворяющая волна расслабления. Дикарь заурчал от удовольствия.
Локомотив выкатил из-за поворота, чихая и отплевываясь сажным дымом.
Проплыла кабина, мелькнул размытый контур фигуры машиниста, медленно потащились вагоны. Дикарь не удостоил вниманием стальные гофрированные стены холодильных, глухо задраенные товарные, две платформы с легковушками в два яруса. Он уже знал, что пустые вагоны ставят ближе к концу состава, следом за кисло пахнущими цистернами.
Дикарь стал всматриваться в замыкающие вагоны — они уже показались из-за поворота — , пытаясь угадать нужный. Смутная тревога мешала сосредоточиться. Чутье подсказывало, что и этот состав следует пропустить.
И тут между лопаток будто скользнуло холодное тельце ящерки. Пальцы сами собой впились в древко копья. Дикарь затравленно оглянулся.
Опасность еще не стала видимой, но без сомнений она была за спиной, заранее дала о себе знать сгустившимся воздухом. Она шла, грузно переваливаясь на множестве ног, тяжелых от долгой ходьбы по лесу.
Дикарь втянул воздух через хищно раскрывшиеся ноздри. Опасность пахла мокрыми кирзовыми сапогами, ружейной смазкой и дезинфекцией, пропитавшей грубую ткань. Как военный эшелон, что прошел мимо два часа назад.
«Солдаты», — залетело в голову давно забытое слово.
Сразу же стало неуютно. Будто студеный ветер толкал в спину, гнал к логову, в тепло и безопасность.
Мимо катился товарный вагон. Двери были приоткрыты. Черный прямоугольник манил к себе, как зев норы. И пугал, как холодный оскал капкана, блеснувший в траве. Чутье подсказывало, что нельзя нырять в дурно пахнущую темноту вагона. Но и оставаться у просеки железной дороги с загонщиками за спиной — верная смерть.
Дикарь сжался в комок и отчаянно закрутил головой. Липкая лапа паники, стиснув горло, выдавила капли пота на виски.
«Это конец!» — обреченно подумал Дикарь.
Он знал, что запах страха теперь ничем не перебить. Им, невидимым, но едким, обрызгало все вокруг. Ветки кустов, дряблые тряпки листвы, пожухлая трава, острые камешки откоса, — все, даже воздух, теперь расскажут любому, где прятался и куда побежал Дикарь. Его запаховый след потянет за собой любого, кто способен вонзить когти и клыки в чужую плоть. И преследовать его будут до самого конца. До горячих красных бусинок крови на траве. Потому что нет ничего слаще и желаннее, чем запах насмерть перепуганной жертвы.
А страх уже сделался животным. Словно в брюхо набилась сотня голодных полевых мышей. Дикарь, давя в себе боль, оскалил зубы и несколько раз сипло втянул воздух.
«Беги!» — гулко крикнул Лес.
Тело само пружиной выстрелило вверх, ноги, хрустко треща спутавшимися ветками, понеслись к полотну. Рука поймала бурую от ржавчины скобу. И едва пальцы сомкнулись на влажной холодной дужке, мышцы руки мощно сжались, вытянув тело в прыжок. Дикаря подбросило в воздух. Сердце заколыхнуло от пьянящего чувства свободы и невесомости.
Дикарь влетел в черный проем, ничем не задев его обитые ржавым металлом грани. Пружинно упал на колено, гася инерцию полета.
Опасность, близкая и неотвратимая, прыгнула из темноты на грудь. Зловонно дыхнула в лицо. Дикарь с обмершим сердцем понял, что угодил в чужое логово…
…Пол тошнотворно качался под ногами, будто стоишь на ветке в гуще кроны, дрожащей от ударов ветра.
Четыре пары глаз уставились на Дикаря. Чужая стая уже справилась с испугом и теперь смотрела на него с брезгливостью и злорадством.
От них разило кислым потом, гнилой пищей, засохшим дерьмом и еще чем-то гнусным, тягучим и отвратным, как струя барсука. Это не был запах вольного зверя. Так пахнут цепные псы — смесью загнанной внутрь злобы и болезней от привычки дышать спертым воздухом.
Развалившиеся на вонючих ватниках, они и вправду походили на отощавших псов.
Но это были люди. Что еще хуже. Стая двуногих собак. Еще не забывших удавку ошейника, но уже успевших обнаглеть от свободы.
Дикарь знал, что ни одна стая не пустит к себе чужака. Бесполезно поджимать хвост и тыкаться носом в землю. Нельзя даже думать о побеге. Столкнулся со стаей — готовься драться за жизнь. Это очень легко и вовсе не страшно. Потому что, как только стая увидела тебя, можно смело считать себя мертвым.
Спиной Дикарь почувствовал беззвучное движение. Но оглядываться не стал. Он и так отлично чувствовал, что пятый выскользнул из густой тени в углу и отрезал путь к отступлению.
Стая сразу же расслабилась. В полумраке вспыхнули улыбки.
— Дорофей, а нам фартит! Ты только глянь, кого бог принес, — глумливо произнес сиплый голос.
Дорофей был у них вожаком, догадался Дикарь.
Дикарь нашел пару самых внимательных и цепких глаз и уже не спускал взгляда с этих тускло святящихся шариков. Дорофей вел себя, как полагается вожаку, с солидной неторопливостью, будто все знает и видит наперед. Сигнал к атаке даст именно он. А до этого стая будет ждать, глотая слюни и скаля клыки.
Поезд пошел под уклон, пол круто наклонился, громко и страшно, как капканы, залязгали сцепки между вагонами. В проеме двери глухо завыл ветер.
— Что молчишь, пионер? — спросил тот же липкий голос.
«Пионер», — про себя повторил Дикарь.
Странное слово. Он никак не мог вспомнить, что оно означает.
Он вообще не слышал слова. В Лесу ни одно существо словами не говорит. Дикарь чутким ухом улавливал свист дыхания, скрип зубов, склизкое чавканье разеваемой пасти, влажное трепыхание нёба. И они не могли обмануть, как никогда не обманывает поза животного.
— Слышь, пионер. Бросай свой кол и айда к нам. В куче теплее. — Тот, с липким голосом, захихикал. Легонько ткнул сапогом самого щуплого, лежавшего у него в ногах. — Радуйся, Сява, твоему очку сегодня отдых выпал.
Скошенный прямоугольник света на полу потух. В проем двери встал пятый. Закопошился в ватных штанах. Со спины на Дикаря пахнуло прокисшим жиром и давно не мытой кожей. Пятый широко расставил ноги и стал мочиться наружу.
— Тебя как зовут, мальчик? — подал голос еще один человек, лежавший справа от вожака.
Перед стаей на полу лежала тряпка, а на ней комки засохшей еды. Самый острый, кисло-пряный запах шел от ломтей хлеба. Дикарь сглотнул слюну.
Долгое время в лесу, Дикарь бредил вкусом хлеба. Даже соль, которую приходилось заменять золой, не казалась таким лакомством. Порой просыпался по ночам от явственного ощущения, что жует черную хрустящую корочку. Вдосталь наесться хлеба удалось, только убив тех, кто пришел в его логово. У них в мешках оказалось сразу несколько буханок. Свежего, белого, дурманяще пахнущего сытостью. Дикарь набросился на хлеб, даже не стерев кровь с пальцев…
Дикарь в самых задворках памяти нашел нужное слово.
— Гэ-гэ… Гле-эб, — с трудом выдавил он из горла звуки человеческой речи.
Липкоголосый взял ломоть кислого черного хлеба, надкусил, смачно чавкнул.
— Хлеба захотел? — прошамкал он. — Оголодал, пионер. А за хлебушек что дашь?
Стая дружно заржала. Когда смех стих, раздался тихий, вкрадчивый голос вожака:
— Клин, отвали от дверей. Спалишь, на хер, всех.
Дикарь напрягся. Слов он не понял, но ухом, всем нутром чутко уловил — сигнал.
