к таким ощущениям и доверять им. Чутье его никогда не подводило: организм раньше, чем голова, сигнализировал, что рядом опасность. Хотя сейчас он не смог заставить себя уйти из лесной прохлады и отправиться искать другое место. Слишком свежей была вода, а его горло стянула до боли колючая сухость. Безумно хотелось пить, смыть с лица неприятную пыль, поэтому Глеб сделал несколько осторожных шагов к берегу. Снова вслушался: нет, никаких подозрительных звуков. Он наклонился к воде и зачерпнул несколько пригоршней, жадно выпил воду. Потом быстро скинул верх формы, оставшись по пояс голым, и принялся обмывать водой волосы и лицо. Хотя и было холодно до зубной боли, всё же одновременно так приятно очистить кожу от грязи, раз за разом погружать лицо и руки в холодную струю.
Когда он снова наклонился над ручьем, то что-то прошуршало чуть поодаль. Разведчик успел выкинуть вперед руку, попал во что-то мягкое и тут же в затылке почувствовал страшную боль. Перед глазами вспыхнули красные круги, и он рухнул прямо в воду, потеряв сознание.
Очнулся Глеб с пульсирующей болью в затылке, к ней добавилось режущее ощущение в запястьях и на щиколотках. Шубин чуть приоткрыл глаза и не смог сдержать стона от ужаса: его схватили! Он попытался пошевелиться и сразу понял, что руки и ноги оказались прочно связаны грубой веревкой, во рту язык прижимал кляп, который прочно фиксировала на лице полотняная ткань. Капитан еще чуть-чуть вгляделся из-под ресниц, но не стал открывать глаза до конца. Если рядом немецкая охрана, то пускай думают лучше, что он лежит без сознания. Разведчик мысленно проверил свои ощущения: боли в других частях тела нет, кроме головы; это хорошо, значит, ничего не сломано, его не били. Лишь связали надежно и заткнули рот кляпом, чтобы он не мог попытаться снять зубами веревки.
Он лежал в каком-то укрытии наподобие землянки, так как от стен тянуло запахом сырого грунта; не было ни окон, ни щелей, лишь по ногам тянуло свежим воздухом из прохода внутрь; снаружи кто-то двигался, он отчетливо различил шорох травы и тихие голоса. Разведчик попытался пошевелиться, дернул руками и ногами, чтобы проверить узлы на прочность. Стянут он был как следует, а мох вперемешку с сухой травой во рту забивал пространство почти до самого горла. Даже стонать или мычать опасно: можно задохнуться куском сухостоя.
Вдруг кто-то шагнул внутрь пространства, в котором находился Глеб, и он почувствовал кожей, что вошедший близко наклонился к его лицу. Женский высокий голос зашептал:
— Нет, Лиза, не приходит в себя. — Тонкие пальцы коснулись затылка капитана Шубина. — У него шишка огромная на голове и кровь. Ты его ударила слишком сильно.
Вторая девушка снаружи упрямо возразила:
— А что, я должна была немца погладить? Как получилось, так и треснула! Убить его надо было, а не тащить в лагерь. Еще и такого тяжеленного. Зачем мы его сюда волокли?
— Не знаю, пускай командир посмотрит на него. Но там оставлять опасно: вдруг очнется. Или найдут его и искать потом нас будут. Странный какой-то фашист. У него пистолет советский и нож на поясе прицеплен. Одежда не по размеру, а в солдатской книжке, посмотри, фотография ведь не его. Разве похож?
— Да разве разберешь, Катя: темно. Лица́ совсем не видно! Брось ты это, вернутся наши и разберутся с фрицем. Боязно мне, вдруг он не один у ручья был. Может, побежать к девчатам, предупредить, что по лесу фрицы рыщут? — По голосу было слышно, что вторая девушка злилась и беспокоилась сильнее, чем ее напарница.
Шубин замычал. От усилий он почувствовал в голове новый приступ боли. Несмотря на горящий след от удара, пленный не оставил попытки привлечь к себе внимание. Ему теперь было нужно, чтобы девушки убрали кляп и он мог всё им объяснить. Вот только девчата были иного мнения. Добродушная Катерина поначалу кинулась к связанному, но ее остановила вторая девушка:
— Не трогай его! Не подходи! А ты заткнись! — Свои слова она подкрепила пинком в живот, от которого Глеб согнулся пополам. Перед глазами поплыли черные круги, всё тело задергалось.
— Может, ему плохо?! — Катя замерла в полуметре от связанного разведчика.
Он замотал головой через боль, стараясь показать, что необходимо вынуть кляп.
— Тебе что, фашиста жалко?! — Строгая Елизавета потянула девушку за руку назад — ко входу в землянку. — Пускай подыхает, они все должны сдохнуть! Он, может быть, наших ребят убил, а ты его жалеешь!
Катюша даже вскрикнула от ужасной мысли:
— Ты что! Не говори так! Они живы, живы, я верю! И ты верь, Лизонька! Пока мы верим, что они живы, есть силы их искать! А так только и останется, что плакать. Нет, мы сильными должны быть ради наших ребят, как нас товарищ командир учил.
У Елизаветы прорвалась боль, которая пряталась за суровостью:
— Четвертые сутки пошли, как они пропали. Для партизан это означает только одно: фашисты их схватили и казнили! А ты, как глупый ребенок, сама себя обманываешь!
— Я не обманываю, — прошептала в ответ Катюша. Голос у девушки дрожал от сдерживаемых рыданий. — Я знаю, понимаю всё. Мне тоже страшно и ужасно больно, Лиза! А еще знаю, что сдаваться нельзя до последнего, это не по-комсомольски, не по-советски! Сила ведь в том, чтобы не оставлять поисков. Четверо суток — это немного, да и трупов никто не видел, никто не стрелял в ту ночь, ты же сама знаешь. Значит, они живы, в плену или скрываются, потому что что-то пошло́ не так. Может быть, этот немец нам расскажет что-нибудь новое. Вернется Алеся с девчатами и допросит его. Ах, как бы я хотела знать хорошо немецкий язык и сейчас же его расспросить. Что если этот капрал знает, где наши ребята? И мы сможем им помочь…
Елизавета в ответ промолчала, видимо не желая и дальше спорить с подругой. Они затихли на некоторое время, а потом принялись заниматься своими делами. Трещали ветки для костра, тянуло теплом внутрь землянки. Капитан без сил обмяк на полу партизанского укрытия: нет смысла кричать или пытаться привлечь к себе внимание. Девушки приняли его за немца и ждут того, кто сможет допросить пленного.
Проскрипело ведро, прошуршали по ковру из сена мягкие шаги.
