Он сосредоточился и понял, что различает в темноте очертания предметов. Вот стол, табуретка, а вон там, в углу – шкафчик для одежды… Да и не так уж тут темно, подумал он и сразу же увидел прямоугольник распахнутой настежь двери, из которого тянуло ночной прохладой. Дверной проем был не черным, а серым. Борис Иванович с трудом поднес к лицу тяжелую, словно налитую свинцом, руку и некоторое время тупо смотрел на светящийся циферблат часов, силясь понять, сколько сейчас времени.
Двоящиеся, расплывающиеся стрелки показывали половину четвертого. Приближался рассвет.
«Может, мы мясом отравились? – осенило его. – Сожрали какую-нибудь сальмонеллу, вот меня и крутит…»
– Андрюха, – позвал он слабым голосом. – Эй, Андрюха…
Подберезский не ответил. Комбат прислушался, но не услышал ничего, кроме стрекота каких-то ночных насекомых.
«Помер, – с новым испугом, от которого все тело покрылось ледяной испариной, подумал он. – Не дышит.»
Он зажмурился, уцепился рукой за край верхних нар, изо всех сил стиснул зубы и рывком сел, сбросив босые ноги на прохладный пол. Несколько секунд он сидел, борясь с тошнотой, а потом заставил себя встать. Его немедленно швырнуло вперед, он с грохотом врезался в обшитую фанерой стену кунга и с трудом удержался на ногах. Пол под ним ходил ходуном, как палуба попавшего в страшный шторм корабля.
Тошнота становилась все сильнее.
«Заблюю все к чертовой матери», – подумал он, нашаривая на столе мощный японский фонарик на двенадцати батарейках. Фонарь показался ему тяжелым, как двухпудовая гиря. С трудом подняв его на уровень груди, Борис Иванович передвинул бегунок выключателя. Дрожащий круг яркого электрического света упал на кровать Подберезского. Она была пуста.
«Не помер, и ладно», – подумал Борис Иванович и, сшибая мебель, со всей возможной торопливостью двинулся к выходу. Кое-как выбравшись из кунга, он сделал несколько неуверенных, шатающихся шагов в сторону, сложился пополам и шумно выпустил на волю свой поздний ужин.
После этого ему немного полегчало – ровно настолько, чтобы к нему более или менее вернулась способность самостоятельно передвигаться. Он снова включил фонарь и повел лучом вокруг себя, надеясь и одновременно опасаясь увидеть лежащего в траве Подберезского. Никакого Подберезского он не увидел, зато сразу же заметил в седой от холодной росы траве темный петляющий след, который рваным зигзагом уходил в сторону реки.
– Не понос, так золотуха, – заплетающимся языком пробормотал Комбат. – Не помер, так утоп. Вот так отдохнули!
Он двинулся по следу, выписывая непослушными ногами немыслимые кренделя и оставляя за собой свой собственный след, который то сплетался, то расплетался со следом Подберезского, образуя на росистом лугу странный абстрактный узор.
Борис Иванович остановился над обрывом, едва не свалившись в воду. Он посветил вниз, обшарив лучом маленький, размером с носовой платок, песчаный пятачок, который Подберезский называл своим пляжем, и увидел на нем одинокий кроссовок фирмы «рибок».
– Точно, утоп, – с досадой пробормотал он и на всякий случай позвал:
– Андрюха!
– Д-да т-т-тут я, тут, – внезапно послышалось откуда-то снизу.
Борис Иванович вздрогнул так, что чуть было не выронил фонарь, и снова посветил вниз.
– Андрюха, ты? Ты где?
– Г-где, где" В воде!
Комбат повел прыгающим лучом по маслянисто-черной поверхности реки. Луч выхватил из темноты синее от холода лицо Подберезского с прилипшими ко лбу мокрыми волосами.
Подберезский зажмурился.
– Д-да убери ты этот прожектор! – лязгая зубами, потребовал он.
– А я думал, ты утоп, – выключая фонарь, сказал Комбат. – Ты чего там делаешь?
– Вытрезвляюсь, – ответил Подберезский. – Хреново мне чего-то. Проснулся и чувствую: с-сейчас п-подохну. Что-то мне выпивка не пошла.
– А, – героически преодолевая новый приступ тошноты, сказал Комбат, – и ты тоже"
– И ты? – удивленно спросил Подберезский. – Вот этого я уже не понимаю… Ты ж у нас железный, как БТР, Давай, полезай сюда, только осторожно, с обрыва не навернись. Я, например, навернулся.
…Рассвет они встретили нагишом, греясь у костерка и страдая от жестокой головной боли. Бледный и угрюмый Подберезский сидел на корточках, держа над углями корявую палку, с которой свисали две пары медленно подсыхающих трусов. Время от времени он терял равновесие, всем телом ныряя вперед и упираясь свободной рукой в землю, чтобы не упасть головой в костер. На востоке разгоралась заря, обещавшая еще один безоблачный и жаркий день. Чуть левее костра на фоне зари четким черным силуэтом вырисовывался кунг. Подберезский переложил палку в другую руку и посмотрел на Комбата.
Голый, как Адам до грехопадения, Борис Иванович по-турецки сидел у самого огня и, казалось, дремал.
Глаза его были закрыты, усы печально обвисли, взлохмаченные волосы прядями торчали во все стороны.
– А ты молодец, Андрюха, – вдруг сказал он, не открывая глаз. – Классно в водке разбираешься – какая поддельная, какая настоящая…
– М-да, – промямлил Подберезский. – Меа кульпа. Меа максима кульпа.
Комбат открыл один глаз.
– Чего?
– Моя, говорю, вина, – перевел Подберезский.
– Это по-каковски же?
– Да по-латыни… Я когда-то гулял с девицей, которая училась на фармацевта. Нахватался от нее всякого дерьма…
– Нет, брат, – возразил Комбат, опять закрывая открывшийся было глаз. – Дерьма ты нахватался не тогда, а вчера вечером. Будь мы с тобой чуток пожиже, уже, наверное, остыли бы.
Подберезский завозился, пытаясь воткнуть палку с висевшими на ней трусами нижним концом в землю.
Наконец это ему удалось. Теперь палка напоминала странный кривой флагшток с двумя еще более странными вымпелами, безжизненно повисшими в неподвижном утреннем воздухе.
Убедившись в том, что в ближайшие несколько минут это сооружение не обрушится в костер, Подберезский пошарил вокруг и выудил из травы одну из выпитых накануне бутылок.
– «Русалочьи слезы», – прочел он на этикетке. – Ну и название!
– Очень правильное название, – не открывая глаз, сказал Рублев. – Слезы и есть. Водяной засосал стакан и ласты склеил, а русалка, ясное дело, сидит и плачет. Нет, ты только посмотри! Все на месте: и акциз, и смазка на донышке, и клей на этикетке… Мяса вот только жалко.
Подберезский издал странный звук.
– Не надо про мясо, Иваныч, – сдавленным голосом попросил он. – И без того тошно…
Комбат вдруг открыл глаза, протянул руку и, отобрав у Подберезского бутылку, стал внимательно изучать этикетку, щурясь и держа бутылку так, чтобы отблески костра освещали набранный мелким шрифтом текст.
– Ты давай, давай, – проворчал он, не прерывая своего занятия, – суши обмундирование. Утро скоро. Еще проедет кто-нибудь мимо… Так… Где же оно тут? Ага, вот. ООО «Заря», поселок Куяр, Марий-Эл… Во дела!
– В самом деле? – встрепенулся Подберезский. – Марий-Эл? Так я же как раз туда и еду!
– Вот-вот, – сказал Комбат. – Знаю я этот Куяр, – продолжал он задумчиво. – От Йошкар-Олы километров двадцать, не больше. Прямо по шоссе, никуда не сворачивая… Ты смотри, что эти черемисы вытворяют! Навострились, мать их за ногу, народ травить… – Он не глядя сунул бутылку за спину. – Но места, Андрюха, там просто изумительные. Как у Шишкина, честное слово. Вот вспомнил, и заскучалось чего-то… Съездить, что ли, с тобой?
– Иваныч, – осторожно сказал Подберезский, – а Иваныч! Александр Македонский тоже был великий полководец, но зачем же табуретки ломать?
– Давай, давай, – ворчливо ответил Комбат, – поворачивай подштанники, а то подгорят.
Подберезский вздохнул, опустил пониже свой импровизированный вертел и принялся водить наполовину просохшими трусами над дотлевающим кострищем, отгоняя свободной рукой проснувшихся комаров и морщась, от головной боли. Комбат снова прикрыл мутные от зверского похмелья глаза, не обращая на комаров ни малейшего внимания.
Подберезский осторожно покосился на него, представил себе предстоящую поездку и, не сдержавшись, злорадно ухмыльнулся. Где-то далеко, за Волгой, среди лесов и болот, в самом центре Марийской автономии, жил-поживал человек, еще не знавший, что в скором времени ему предстоит познакомиться с Борисом Ивановичем Рублевым. На мгновение Подберезскому стало жаль этого незнакомца, но он прогнал неуместное чувство жалости и вернулся к своему занятию как раз вовремя, чтобы спасти уже начавшее тлеть нижнее белье своего батальонного командира.
Через двадцать четыре часа темно-синяя «тойота»
Подберезского пересекла Московскую кольцевую и, постепенно наращивая скорость, взяла курс на восток.
В залитом под самую пробку вместительном баке тяжело плескался бензин, на заднем сиденье лежал в прозрачном пластиковом чехле выходной костюм Подберезского. Одетый в полосатый десантный тельник без рукавов и обрезанные выше колен застиранные добела джинсы Подберезский вел машину, выставив в открытое окно загорелый локоть и внимательно глядя на дорогу. Он курил, вполуха слушая передаваемый по радио прогноз погоды, а рядом с ним, удобно раскинувшись в мягком пассажирском кресле, дремал, надвинув на глаза длинный козырек бейсбольной шапочки, бывший командир десантно-штурмового батальона майор запаса Борис Иванович Рублев. Сейчас, когда он спал, его лицо было расслабленным и умиротворенным, и, покосившись на него из-под темных очков, Подберезский подумал, что эта поездка может пройти весело и мирно, без мордобоя, ломанья стульев и прочих эксцессов. Впереди их ждало море солнца, чистый воздух напоенный ароматом сосновых лесов, а в самом конце – встреча со старинным приятелем и сослуживцем Михаилом Баклановым. На этот случай в багажном отсеке джипа было припасено достаточно дорогой, с гарантированным качеством, идеально прозрачной огненной воды в квадратных литровых бутылях.
